На Джун свежевыстиранная трикотажная рубашка. Она недавно и сама вымылась. Я ненавижу запах грязного тела. Когда я начну в последний раз работать над ними, я хочу, чтобы от них исходил только запах страха. Этим утром Джун вымылась, точно так же, как Веселый Роджер, сыночек и Бриллиантовая девочка. Только Ее Сиятельство отказалась, очевидно полагая, что этим она будет лучше соответствовать тому прозвищу, которое я ей дал. Со временем она вынуждена будет вымыться, если, конечно, у нее будет на это время. Ее Сиятельство под большим вопросом, так как в отличие от остальных ее участь во многом зависит от моего настроения. Мой интерес к ее интимным перешептываниям с Бриллиантовой девочкой несколько поугас. Я надеялся, нет, вообразил себе, что смогу получить от этой парочки намного большее: молодые девушки, сидящие в одной клетке, определенно должны прийти к тюремному гормональному императиву. В общем так: у меня появилось лишнее тело, и я до сих пор не знаю, что мне с ним делать. Даже если бы я смог выставить ее, абсурдная и гибельная для меня мысль. Ее формы не настолько заинтересовали меня, чтобы ее отливать, а ее скелет не добавит ничего особенного к параду скелетов. Короче говоря, она не вдохновляет меня на то, чтобы с ней что-то делать. Пусть сидит взаперти, пока не станет бледной, как тля. Если честно, то мое единственное желание – игнорировать ее. Если у меня появится желание, то я смогу заставить делать ее все что угодно, в том числе и помыться, позабыть про стыд и скромность, а этого добра у нее, несомненно, судя по ее поведению, предостаточно. Но это будет ошибкой. Бесполезная трата сил, в то время как мне столько предстоит еще сделать, а времени осталось очень мало. Она может гнить тут сколько угодно, и меня это совершенно не трогает.
Я заметил, что глаза у Джун влажные. Ее подозрения превратились в уверенность, как только я приказал ей лечь на спину на стол. Ее семья и Ее Светлость выстроились у края клетки и наблюдают. Только сынишка отвернулся и начал громко подвывать. Я бы дал ему за это медаль. Он напоминает Джун, почему та должна дать мне ощупать каждое запястье, каждую коленку, пока ее будет ожидать альгинат. Вчера, когда я работал с зеленой массой на обширном поле ее ягодиц, я сказал ей, что из евнухов получаются лучшие любовники. Я повторяю это и сейчас, когда привязываю ее к столу.
– Из евнухов получаются лучшие любовники, Джун. Можешь спросить об этом у папы или у любого султана турецкого королевского дома. У евнухов, – я часто употребляю это слово, так как оно навивает страх, – возможности небольшие, но они используют их с такой голодной страстью, на которую способны только тяжелобольные люди. Они становятся неразборчивыми, Джун. Как пальчики маленьких девочек, в первый раз коснувшиеся мужской плоти. Евнухи мечутся между случайным наслаждением и неестественным возбуждением... А у твоего сыночка такая милая попочка. Я очень часто смотрел на нее, Джун. Так что лежи спокойно и не вздумай противиться мне. В противном случае я приведу его сюда, а тебя заставлю наблюдать за происходящим. Я заставлю тебя узнать о прекрасно подогнанных жгутах, которые были известны только епископам и владыкам, да еще тем мальчикам, которым они так беззаветно себя посвятили. Узлы, путы и веревочные петли, которые спасают жизнь и создают великолепных любовников с круглыми попками. Как видишь, Джун, твои страхи там, дома, были не такими уж и фальшивыми. Ты хотела удовлетворить меня, чтобы я оставил в покое детей. Ты и до сих пор надеешься на это, не так ли? Но ты уже поняла, что меня нельзя удовлетворить твоим телом. Меня может удовлетворить только твоя смерть, покорная моим желаниям. Ты слышишь меня, Джун? Только твоя смерть в соответствии со всеми моими желаниями. Я позволю тебе испытать все чувства, полностью, до самого конца. Испытать их на вершине их красоты. Ты никогда так и не скажешь за это спасибо, твое величие будет отлито в бронзе.
Я принес черный резиновый шарик с продернутой посередине толстой черной лентой.
– Открой рот.
Она подчинилась, но в знак протеста или просто ради того, чтобы задать мне вопрос, она выдавила из себя:
– Зачем?..
Я заткнул ей рот с такой злостью, которую она еще не встречала в своей жизни. Она не могла себе такого и представить. Когда она поперхнулась, я завязал ленту так туго, как завязывает пояс толстый мужчина, желающий скрыть свой отвислый живот. Ей потребовались одна или две минуты, чтобы понять, что боль от твердого резинового шарика намного серьезней, чем боль от узла на ленте, давящего ей на затылок. С этого момента узел и резиновый шарик начали напоминать любовников, жаждущих войти в соитие сквозь ее череп.
– Альгинат, дорогая Джун. Теперь он твой друг. Началась борьба. Это неизбежно. Независимо от того, на какое бы самопожертвование ни была готова мать, ее тело начинает бунтовать. Бунт рабов, у которых не осталось надежды, рабов, охваченных ненавистью. Я наблюдал это так часто, что для меня это предсказуемо, как дождь, как слезы.
Наслаждайся своей ненавистью, Джун Кливер, выплесни ее всю на меня. Я хочу видеть, как взбунтуется каждая клетка твоего тела. Умри с искривленными от ненависти губами, заживо сжигая свои легкие.
Я разрезал ее рубашку. Ее тело стало удивительно гибким. Она во всем пыталась переусердствовать. Правда, Джун Кливер? Она притягательна, ее ноги широко разведены, половой орган открыт для всеобщего обозрения. Я пытаюсь представить, как будет выглядеть ее скульптура. Хочу ли я, чтобы ее влагалище было распухшим или, наоборот, в состоянии покоя? Это можно считать составной частью творения. Что же в этот раз я хочу показать в ее детородном органе? Некоторые тела женщин взывают к насилию. Я не могу им отказать, и тогда на их плоти появляется то кружево, которое отличает получившую удовлетворение женщину сразу после сношения. А потом уж я сам выбираю тот инструмент, который вызовет «одиночное сексуальное безумие», как выразился один критик, которому этот эффект больше всего и понравился. Думаю, не надо говорить, что это был мужчина. Кто еще может романтизировать безумие. Хотя я и не разделяю такую точку зрения и предпочитаю отделять художника от его искусства. Я не настолько сумасшедший. Я всего лишь посредник для выражения их чувств. Разница не так уж велика, как может показаться с первого взгляда.
Ее надо побрить!
Это озарение пришло ко мне неожиданно. Я не могу раскрыть тайну ее детородного органа, пока не смогу разглядеть его. Я оставил ее привязанной на столе, пока нагревал полотенце и собирал инструмент. Я сделал это с определенной долей практичности. Вернулся к своему делу только тогда, когда услышал, что Джун разговаривает со своим муженьком. С моим появлением разговор оборвался, и мне потом придется проверить запись, чтобы выяснить, не было ли там чего-то, кроме обычных жалоб.
Полотенце горячее, но не настолько, чтобы обжечь. Джун, вздрогнув от первого прикосновения, расслабилась. Я нажал на головку аэрозоля и получил удовольствие, наблюдая, как зеленоватый гель превращается в белоснежную пену на ее лобке. Когда я притронулся к ней, она изогнулась, и я улыбнулся. По предыдущему опыту прекрасно знаю, что если сейчас она извивается, то потом начнет кричать. Самый лучший индикатор страха – отвращение при прикосновении чужих рук. Это делает насилие необъятным, как вселенная, ужасным для наблюдающего, расширяет болевой диапазон.
Меня так и подмывало запустить туда палец, может, два или три, но я удержался от этого. Если я хочу сделать из нее скульптуру сексуальной женщины, то мне придется применить насилие. Но если я хочу ваять ее вот так, когда она вся съежится, пытаясь спрятаться от меня внутрь себя, то она должна оставаться нетронутой.
Обычно я пользуюсь опасной бритвой. Всегда, когда начинаю точить лезвие о полоску ремня, свистящий звук доставляет мне великое удовольствие. Так и в этот раз.
Наточив бритву, я встал на колени между ног Джун и отрезал большой пучок черных волос, плавающих в море белой пены. Чистота цвета, разнообразие спектра очаровали меня. Я проделал эту операцию с чрезвычайной осторожностью, чтобы не порезать свою пленницу. Не люблю, когда к белой пене и черным прядям примешивается кровь. Хотя признаю: каждая, даже самая тоненькая струйка обладает собственным буйством красоты. Но мне необходимо строгое сочетание белого с черным. Совершенно ни к чему портить картину.
Бритва напоминает мне о том, что ваяние человеческого тела требует много большего, чем могут себе представить жалкие умишки моих современников. За последние недели жизни Джун я убрал лишнее из ее тела. Теперь последние штрихи. Я видел это совершенно отчетливо, когда вытирал полотенцем остатки крема. Она снова выглядела как девочка, маленькая девочка, и при этом оставалась женщиной. Такое противоречие будет возбуждать одних и вызывать отвращение у других, но не оставит никого равнодушным. Я внимательно осмотрел ее промежность и снова задумался о насилии. К нему я отношусь, точно солдат. Это мой долг. Что вызовет наиболее острое ощущение у зрителей: бутон любви девочки на теле женщины, которая была осквернена и теперь выставила на обозрение голые складки кожи, или бутон любви девочки на теле женщины, которая не осквернена, но своей выставленной напоказ внешностью намекает на девственную чувственность или же дерзкую доступность шлюхи? Без сомнения, второе. Это подействует на публику. Они станут наслаждаться собственной нерешительностью, говорящей им об их собственных страстных желаниях.
