Приодев меня с Леной на соответствующий праздничный манер и заплетя каждой по четыре косички – «двое сбоку – ваших нет», – мама отвела нас на экзамен. Развернув меня спиной к инструменту, чтобы я ничего не видела, а только слышала, вслед за отзвучавшим аккордом комиссия приветливо поинтересовалась, какое количество звуков я могу назвать. После моего быстрого ответа они выдали такое изумленное «О!», что я тотчас поняла, что не угадала. Определенно я услышала, что этих самых звуков клацнуло больше, чем один, и, как те аборигены, у которых после «одного» идет «много», бодро ответила: «десять». В итоге меня приняли, и Алену тоже. Я и сейчас могу сыграть для вас по нотам «О, соле мио!».
Сольфеджио я посетила три или четыре раза. Как-то на одном из уроков учительница неосторожно предложила мне спеть с листа короткую музыкальную фразу. О чем я думала, упершись взглядом в притихшие черненькие кружочки, приклеенные к ножкам с завитушками и болтающиеся на разных проводах? Я бы еще смогла представить, что их можно рассматривать, но чтобы петь! Нет. Это было равносильно тому, как если бы вдруг запела тарелка с вермишелью. Не дождавшись моего выступления, учительница прошла дальше. Но безысходность – не мое кредо. Я моментально сделала соответствующий вывод, что на такие вещи, как сольфеджио, лучше вообще никогда не ходить. Я не могла связать изображение со звуком. Просто у меня не было абсолютно никакого слуха, в отличие от отца.
Из фокусов предпочтение отдавалось жонглированию. Отец жонглировал одновременно тремя предметами. Обычно это были апельсины, мандарины или яблоки. Иногда они действительно, каждый в свой черед, стартуя с его рук, возвращались назад, но уже на третий подброс все валились кто куда, закатываясь под диваны, и, как нарочно, в самые труднодоступные места. Их искали, возвращали фокуснику, и еще пару раз у него выходило ладно, но потом он начинал частить, и остальное все шло с «промазом». В программу домашних концертов входил еще один непростой фокус, когда отец пытался установить столовый нож вертикально концом лезвия на своем языке, не знаю для чего, но мама быстро пресекала этот фокус.
Его танцевальный репертуар был представлен двумя номерами: зажигательной осетинской лезгинкой – исполнялась к концу застолья, на самом пике всех чувств, – и чистой классикой. Причем в лезгинке он вылетал, как сокол, на освобожденную середину комнаты, похватав со стола ножи, приподняв плечи, чтобы воображаемая бурка не соскользнула, и в бешеном темпе носился кругами с криками «асса!», красиво подгибая колени и вытягивая носок. Сносимая волной восторга, я тотчас присоединялась к нему, подпрыгивая сзади на уровне его подколенной ямки и путаясь под ногами. Второй номер был классический. Я бы сказала, исключительно классический. То был знаменитый фрагмент из бессмертного балета П. И. Чайковского «Лебединое озеро» – танец маленьких лебедей. Чтобы подчеркнуть, что танцует не он один, а целая группа, отец расставлял руки, забрасывая их на плечи воображаемых кахетинских абреков, отчаянно вытягивал носок и в сопровождении «умпа-па, умпа-па, умпа-па» «трепетал» поднятой ногой. Балет он любил страшно. В Москве мы часто ходили в Большой театр. Отцу нравилось богатое убранство театра – красное с золотом, напоминающее, возможно, его родной храм на Норийском подъеме. Ему нравилось обилие празднично одетых людей, и среди них обилие красивых женщин. И несмотря на то что вместо «бис» он кричал «ура» и мог отбивать ритм из увертюры «Севильского цирюльника» по коленке соседки, он тонко чувствовал искусство.
Где-то в 50-е годы на очередном спектакле в Большом театре отец с мамой увидели в ложе для гостей кумира Европы тех лет, великолепного Жерара Филипа, с женой. Когда в антракте весь театр ринулся к французскому актеру за автографом, генерал Слюсарев единственный подрулил к жене Жерара, Анн Филип, и поцеловал у нее ручку. Мама всегда ревновала его к балеринам.
Отец хорошо рисовал. Он постоянно что-то зарисовывал. Думаю, что он пробовал и масло. У нас в доме стоял мольберт с засохшими тюбиками красок. Но, вероятно, в собственных работах его не все устраивало. Он находил художников из ближнего окружения, в основном неизвестных, но талантливых, и заказывал им картины на любимые темы. Из предпочитаемых тем выделялись пейзажи, охотничьи сцены или портреты обнаженных женщин. Причем картина с обнаженным женским телом не должна была быть миниатюрой. С появлением подобных полотен в доме отец тут же вступал в непримиримые противоречия с мамой. Оба сражались «pro» и «contro» до конца. Как сейчас, вижу мощную белую коленку закинутой ноги Вирсавии, сидящей рядом с такой же голой, но уже темно-коричневого цвета, рабыней. То, чем она сидела, было щедро скрыто драпировкой, что, видимо, также не устраивало чем-то отца. Останавливаясь порой перед картиной, отец задумчиво произносил: «Да...» Вирсавия все-таки продержалась у нас пару месяцев, несмотря на гневные взгляды, которые бросала мама в сторону «живописи», и ее свирепые замечания, что растут дети.
Разорвавшейся бомбой стало появление у нас нового шедевра. Прогибаясь под тяжестью, трое солдат осторожно внесли внушительное нечто и водрузили на освобожденный для этого кусок стены. Когда сняли наброшенную ткань, то оторопела не только вся европейская, но и азиатская часть дома, представленная: шофером, поваром, переводчиком. Широкой купеческой спиной к нам, невозмутимо глядя на себя в маленькое зеркальце, лежала огромная голая-преголая тетя. Много позже я идентифицировала этот шедевр с полотном Веласкеса «Венера с зеркалом». Но наша тетище Венерище была куда мощнее. При непосредственном руководстве и по указанию генерала ее тыловая часть была неумеренно увеличена, я бы даже сказала, упышнена. И если бы в это место втыкать вилку и употреблять, как торт, то пиршество продлилось бы не меньше недели. Отец выглядел очень довольным. Остановившись перед полотном, он произнес такое сочное утверждающее «да!», что стало ясно: на сей раз все как надо. Повизгивая от гнева, бабой Бабарихой носилась вокруг него мама. Кондотьер в позе варяжского гостя, со скрещенными руками, стоя перед холстом, защищал свои владения. Мама кричала: «Убери сейчас же эту гадость, либо она, либо я». Все напрасно. Отца устраивали обе. Он завтракал. Уходил на службу. Возвращался. Закуривая папиросу и ласково поглядывая на Венеру, отдавал какие-то распоряжения по телефону. Мама с виду затаилась, но не собиралась сдавать своих позиций.
Как-то днем она приблизилась к холсту с полным ведром голубой краски и кисточкой. Спустя полчаса, снуя туда-сюда по дому по своим делам, я заметила, что с картиной произошли изменения, как выразились бы врачи, несовместимые с жизнью. Красавица все так же смотрела на себя в зеркальце, но уже в голубых трусах. Это были обыкновенные советские трусы, нанесенные краской в три слоя и закрывшие всю филейную часть. Теперь настал час ора отца. Он бесновался сутки. Выплеснув весь гнев, он затих, но каждый раз, проходя мимо картины, плевался и со словами: «Вот дура! Курицына порода!» – сжимал кулаки. Он даже тер растворителем по трусам, но вместе с ними стиралось и то, что он так ценил вместе с дядей Яшей, единственное требование которого к своей будущей невесте выражалось в том, чтобы ж... у нее была в девять кулаков. А один кулак дяди Яши... да.
Отец не мог больше видеть «веласкенку». Для него это была своего рода измена, как если бы с его подружкой переспал некий хлюст, в оплату оставив белье. Через пару дней он сам своими руками снес картину бог знает куда. Обиженная красавица на прощание пообещала, что к нам больше ни ногой, ни попой. Обещание сдержала. Эра «голых» закончилась. В квартире ожили копия «бающих» охотников Перова и пейзажи на тему левитанской осени. К легкому ню можно было бы отнести пару фарфоровых саксонских тарелок с купающимися нимфами, но это была, в сущности, такая мелочь, что мама, будучи по-своему к ним привязана, спокойно протирала их тряпкой, но ценить все-таки не могла.
Вытащивший меня из черного омута «ничто» цветной рисунок отца из жизни трех поросят накрепко привязал меня к изображению. Я научилась смотреть, и «большая» память на всю жизнь больше не оставляла меня. Мне повезло, что она стала раскрываться в Китае – стране удивительных ремесел, отчаянных красок, великих запахов. Память распускалась, как большой белый лотос, расцветающий на глазах влажно-глянцевой красотой. Лотос был большим, и не потому, что я была маленькая, он и сейчас для меня огромен, этот великолепный цветок. Я ела его лепестки, как капусту. Мне хотелось уничтожить цветок. Зачем? В ответ на его демонстрацию так я утверждала себя, заявляя миру – «я есть».
Я перебираюсь на кухню. На полу в связках лежат еще теплые – и это очень важно, что теплые, – тушки фазанов с длиннющими хвостами-сабельками, желтые утки с болтающейся во все стороны шеей. Как ни поверни, головка все равно ткнется в грудку. Я устраиваюсь поудобнее на корточках и запускаю свои, вымазанные красками и цветными карандашами руки под перья, еще глубже, еще. Мне ничуть не жалко птицу. Они летали, чтобы попасться папе на глаза, точнее, на мушку его ружья. Он любит охоту. Я сама ходила с ним на охоту.
