В эти же несколько дней по почте пришло письмо на ее имя, письмо совершенно официального вида, но написанное очень обходительно. В нем содержалось приглашение прийти в горком партии для беседы с секретарем, адрес горкома и время, а внизу — бурно вскипающая подпись.
Мамынька с Тоней разве что на зуб не пробовали непонятное письмо. Федя вызвался проводить, и если бы не он, ждать бы секретарю вызываемую гражданку до второго пришествия из-за переименованных улиц. По пути Ира видела таблички с новыми названиями, замечала, как изменился город, и поволноваться о предстоящей беседе не удалось.
Здание райкома располагалось неподалеку от музея, да и внутри походило на музей мрамором вестибюля, высокими окнами и двустворчатыми дверьми, которые то тут, то там распахивались беззвучно, как во сне. Ей не пришлось бродить, озираясь в поисках нужной комнаты, — дежурный пробежал глазами письмо и проводил на второй этаж.
В кабинете было накурено и пахло точно так же, как в домоуправлении, хоть и райком партии. Один мужчина сидел за письменным столом, другой стоял у окна. Пожав Ирине руку, представились в том же порядке: «первый» и «второй». Она удивилась, что секретари у партии под номерами, как трамваи, — а сколько их всего? — но Первый назвал Колино имя, а Второй едва успел придвинуть ей стул прямо под ослабевшие колени. Нет, Ира не заплакала. Просто слушала строгие государственные слова, которые по очереди произносили Первый и Второй, и слова эти бесконечно трогали, потому что говорились о Коле. Оба секретаря говорили по-русски медленно и старательно, с протяжным местным акцентом, отчего слова приобретали дополнительное ударение, и это тоже звучало трогательно.
Товарищи по партии…
Долг коммуниста…
Погиб на посту…
В наших сердцах…
Геройской смертью…
Поистине, тьма низких истин всегда проигрывает по сравнению с обманом, ибо не возвышает нас, а как это необходимо! Ирина знала, как не могли не знать говорящие, что Коля погиб не «на посту» — никому не нужный пост он оставил, — а в концлагере; что от работы в ячейке он отдалился задолго до войны: нельзя же убеждения и мечты считать работой! — но жадно слушала не столько чужие казенные слова, сколько родной теплый голос, вдруг пробившийся к ней в этих стенах:
Да будет проклят правды свет,Когда посредственности хладной,Завистливой, к соблазну жадной,Он угождает…
«Он погиб смертью героя, и мы все…» — вклинился чужой голос в пушкинские строки.
Правильно!.. «Герой», вот как стих называется.
Не был ее Коленька героем.
Скромный наборщик, больше всего любящий свою семью и книги, не вел он в атаку взвод, не закрывал своим телом палящее орудие, что не спасло его от смерти мученика; но можно ли мученика приравнять к герою? Герой встречает смерть в лицо и успевает произнести обличительные слова — или рядом всегда найдутся около-герои, готовые засвидетельствовать, что именно такие слова были сказаны. Мученик ждет смерти, а она может быть унизительной хотя бы одним тем, что заставляет ждать себя, неизбежную и страшную, и самим ожиданием, и знанием — или, наоборот, неведением, что еще страшнее: какой она будет, эта единственная его смерть. Смерть, о которой так легко было шутить с цыганкой в серебряных перстнях, когда вся жизнь была как тот весенний парк, заполненный нарядными людьми и кустами сирени, еще не распустившейся, но набухшей гроздьями бутонов, где таились залежи счастья из пяти лепестков. Смерть была так же условна, как это сиреневое счастье.
А настоящую смерть Коля встретил один…
Ира слушала и ждала, что еще скажут о Коле, но такие же слова рокотали по радио и печатались в газетах: две свежих, со знакомым запахом типографской краски, лежали на столе, а рядом — папиросная коробка с бело-голубыми горами, и на фоне гор дыбился черный силуэт всадника. Конь пятился, а всадник нетерпеливо наклонился вперед. По черной полоске внизу тянулись угловатые буквы «КАЗБЕК». Странно: почему Казбек, а не Казбич, — ведь в книге был Казбич? Чтобы не видеть тревожной картинки (что там впереди, пропасть?), Ира перевела взгляд. На краю стола была прибита аккуратная жестяная табличка с номером, точь-в-точь почтовая марка на конверте; у стены стоял книжный шкаф с длинным рядом одинаковых томов. В простенке между высокими окнами висели портреты Ленина и Сталина, а ближе к шкафу, соблюдая корректную дистанцию, и местный вождь, но с такими же, как у Сталина, усами. Два главных портрета висели лицом друг к другу, причем Ильич по сравнению с преемником казался настоящим франтом, со своим неизменным галстуком в горошек, традиционным костюмом и совсем уже буржуазной жилеткой — обед из трех блюд. Сталин, которого и представить было немыслимо без наглухо застегнутого френча, выглядел аскетом и смотрел не в глаза Ленину, а куда-то поверх головы, где только он один видел светлое будущее и все остальное, что скрыто от глаз простых смертных, но попутно скользил благосклонным взглядом по лысине предшественника и собранию своих сочинений, а Казбич-Казбек с рафинадными горами его не интересовал. И то: мало он гор на Кавказе видел, что ли? Масляная краска на портретах и корешки книг чуть лоснились.
Совсем чужие люди продолжали говорить чужие торжественные слова, но в этом кабинете, где все было пронумеровано: и люди, и мебель — где висели портреты вождей, один из которых тоже был первым, только сегодня уже непонятно, какой именно, — здесь были уместны только такие слова. Они были как будто бы посвящены Коле, но могли быть сказаны о любом другом погибшем, потому что самого Коли в этих словах не было.
Хотелось как можно скорее добраться до того городка, где он в последний раз видел небо, осенние ветки деревьев, и это желание резануло по сердцу особенно остро.
— …Особенно остро, — продолжал говорить Второй, — в Городе стоит жилищный вопрос. В связи с этим, — он взглянул на Первого, потом на портреты, но те были поглощены собственным немым диалогом, и он снова повернулся к собеседнице, — в связи с этим мы хотим знать, как у вас обстоит дело с жильем?
Он закурил, оставив коробку «Казбека» открытой, отчего всадник, встав на дыбы, завис над невидимой бездной. Ирине тоже захотелось курить, но не для того же ее сюда позвали. Она рассказала про кинотеатр, поглотивший ее довоенную квартиру, и горло перехватил спазм, потому что снова увидела темный прямоугольник на месте книжной полки, полуразломанную стенку, из которой штукатурка висела клочьями, как стеганая подкладка из распоротого пальто, и выговорила пересохшим ртом: «А теперь я у матери живу».
Секретари заговорили снова, теперь уже наперебой, так что стало понятно: беседа подошла к концу. Первым протянул руку Первый, за ним Второй, и она опять ощутила теплую признательность к этим чужим людям. Торопливо пошла по пурпурной ковровой дорожке, стесняясь своих изношенных туфель, и освобожденно вздохнула на твердом мраморном полу вестибюля; быстро вышла на улицу.
Мать и сестра так истомились от ожидания и тревоги, что Ирина отбросила первый, совершенно инстинктивный импульс, ничего не говорить. Сказала коротко: про Колю; выражали соболезнование.
— И все?!
Пожала плечами, сбрасывая туфли с отвыкших ног. Спрашивали, как живу. Про квартиру. Какие условия.
— Ну?!
— Так что: «ну». Обыкновенно живу. Так и сказала: живу у матери.
— Квартиру, что ли, предлагали? — недоверчиво предположила Тоня.
— Предлагать не предлагали, — Ирина ругала себя, что начала рассказывать: сестра не отстанет, — трудно в Городе с квартирами. Да и что мне, жить негде? Не на улице…
— Отказалась, — убедилась Тоня. — Господи, Ирка, в кого ты простофиля такая?! Кто ж сейчас от квартиры…
И началось. Сестру и раньше нелегко было унять, а в тот день… Матрена подняла бровь, но во взгляде читалось скорее одобрение: она устала от одиночества, а теперь было с кем поговорить, не в пустой дом заходила. Вместе с тем Тонина правота была очевидна и для нее: квартира — она «исть не просит», не говоря об очевидной истине: дают — бери; так ведь Ирка всегда была простофилей.
А Тоня продолжала с негодованием:
— Квартира сейчас — это… — и задохнулась в поисках сравнения. В голове навязчиво крутился и отвлекал англичанин со своим домом-крепостью, которого так часто поминал Федор Федорович, направляясь к кушетке с пледом и газетой, да чтó в нем, в этом англичанине?! В любой момент пойдет и купит себе новую крепость, если мошна позволит; а не сможет купить, так снимет. Здесь каждый был сам себе англичанин до 40-го года, а сестра как была простофилей, так и осталась. Взять хоть эту фразу: «Так другому кому нужней», это квартира-то!..
— А брат вернется, — звенел высокий, беспощадный Тонин голос, — брату места и не будет?
