переулке лежала уже просто земля, раскисшая после дождей. Обходя огромную лужу, я прижимался к шершавому дощатому забору и наконец вышел к маленькой садовой калитке, позвонил. В тени яблони стоял низкий маленький дом с просторной деревянной верандой, между домом и зелёным забором виднелся серый квадрат земли. Три окна были плотно зашторены. Потом одна из занавесок дёрнулась, и через минуту на крыльцо вышла заспанная Даша — в белой растянутой футболке. Мы обнялись, и я почувствовал касание её нежной груди через тонкую ткань.
— Ты меня разбудил, — буркнула девушка, принимая торт, — я вообще-то собиралась валяться до вечера.
— Прости. Я не смог бы так долго ждать. Всё хочу спросить: почему перед твоим домом ничего не растёт? Какой-то серый газон вместо огорода.
— Вот и помоги вскопать, — улыбнулась девушка. — Но сначала — кофе.
Я присел на табурет в залитой солнцем веранде и наблюдал, как Дашенька достаёт чашки, засыпает в медную турку кофе и заливает водой, ставит на плиту. Она уже успела где-то загореть.
— Подозреваю, что ты на выходных ездила в Николаевку с подружками. Как водичка в море, нагрелась?
— Ты про загар? Нет, на море ещё не ездила. Пока мама в санатории, я не одеваюсь, когда работаю в саду, вот и загорела.
— Совсем не одеваешься?
— Вижу, у кого-то разыгралась фантазия. Зачем мне одежда в собственном саду?
— О, а как к твоему внешнему виду относятся соседи?
Даша улыбнулась:
— Да мне пофиг.
Присела напротив меня, поставив на стол две ажурные чашки, потом начала разрезать торт.
— Даша, уже так много времени прошло с нашего похода на Чатыр-Даг, а мы с тобой ещё не поговорили серьёзно.
Девушка отложила мельхиоровый ножик, прикоснулась к моим ладоням, взяла их в свои.
— Вадим Викторович, я знаю, что ты хочешь сказать, но не нужно. Тогда был отличный день. И я рада, что ты сегодня пришёл, что нога больше не болит. Ты очень хороший, мне с тобой так легко и интересно. Но на ночном стадионе я вдруг поняла, что у нас ничего не получится. Я не знаю, почему. Просто всё прошло. Я вижу, как ты рвался ко мне, как хотел сделать приятно. Прости.
В дальнем углу стола зажужжал мобильный телефон, которого я раньше не видел, и я вдруг понял, что Даша могла позвонить мне в любой момент, если бы захотела. Она начала писать кому-то смс, улыбаясь, слегка прикусив губу, нажимая на клавиши не пальцами, а кончиками алых ногтей. И клавиши телефона были уже немного стёрты.
Через час я вернулся домой, купив в киоске бутылку вина. Я знал, что во всём виноват сам, что поправить уже ничего нельзя, можно только смириться. И напиться, разумеется. На крыльце дома курила Валентина.
— Здравствуйте. Вам Глеб передал, что я получил травму и поэтому не приезжал? Я вернулся сегодня днём, готов заплатить за май.
— Здравствуй, Вадим, — неторопливо ответила Валентина, выпуская дым, — платить за май не нужно. Тебе пора съезжать. Валентин умер в больнице неделю назад, и я начинаю готовить дом к продаже.
— Послушайте, я договаривался с Валентином об аренде до конца июня, потом ухожу в отпуск. Мне сейчас будет сложно найти жильё на месяц.
— Перекантуешься у кого-нибудь, вот проблема. Да, ты договорился с человеком, но он умер, и правила изменились. Давай, мотай удочки. Сегодня воскресенье, даю тебе три дня на поиски квартиры. Ключ можешь в дверях оставить.
Потушила окурок о крыльцо и бросила в огород, взяла сумочку, вышла за калитку.
Сказав себе мысленно: «Это очередной сраный тупик», я поднялся на крыльцо, включил свет. На столе стояла пустая бутылка из-под пива, которую я не убрал после ночи с Надей. Рядом лежал томик Набокова. Книга распухла от влаги — кто-то вылил на неё жидкость и выдрал часть страниц. Рядом валялась моя бритва Gillette, забитая чёрной щетиной. Здесь явно орудовал Валентин, последний раз собираясь в больницу. Очень неприятно, когда твою вещь брал в руки чужой человек. Ещё противнее было видеть поруганную «Машеньку». Я зашёл в комнату. Гитару, к радости, никто не трогал. Надо мной горели созвездия, нарисованные фосфором, и стихи сложились мгновенно. Я набросал два куплета и припев, подстроил гитару, выпил вина из горлышка и начал играть.
Небо над моей кроватью, были дни, улыбалось мне.
Вечностью сны на память, жизнь без дверей и стен.
Мы каждый день улыбались теплу, выпав из дней, где готова роль.
Где-то за кадром шла наша жизнь — шаг в поля за привычной канвой.
Если нет другого пути — остаётся жить.
Если нет другого пути — осуждён забыть.
Прощай, я лежу без сил, я невесом.
Моя судьба бежит вперёд — облезлым псом.
Небо над моей кроватью закрыто бетоном, коврами, людьми.
Сны — такие душные пятна, в них так тускло мерцают огни.
В них несбывшееся смотрит в упор, и я возвращаюсь опять,
Отягощённый привычным злом, не повернувший реки вспять.
Если нет другого пути — я буду ждать.
Если нет другого пути — собраться и встать.
Спрячу глубже тот тихий свет, скрою боль.
Открою окна, войду в свой день — жаль, что не с тобой.
Допев, я отложил гитару и, не снимая обувь, лёг на постель. Последний поезд на небо ушёл по лунной дороге, вдали гас стук его колёс. Но берданки уже нет. И звёзды не настоящие, нарисованные. Правда, есть Дашина фотография и полбутылки муската.
Кабинет директора полнился светом, который отражался от ореховой мебели, от грамот в стеклянных рамках, перепрыгивал солнечным зайчиком на графин и шариковую ручку. Директор говорила монотонно и сухо, перечисляя мои прегрешения.
— Вадим Викторович, коллектив недоволен вашей работой в этом году. Мало того, что мы, поручив вам два года назад классное руководство над примерными детьми, наблюдаем сейчас вместо воспитанных школьников компанию троечников и избалованных хамов. А что с внеклассной работой?
