живая мысль. Но я соглашусь лишь частично, потому что для меня один из этих богов настоящий, и я верю в него. Про перевоплощение — согласна. Пусть будет единственная жизнь.
Маричка обняла меня, мы снова закурили. Пелагея встала с гальки, красиво потянулась, расправила длинные волосы, но её лицо оставалось непроницаемым. Накинула парео, бросив на нас долгий взгляд, и пошла по тропинке в лагерь.
— Вадик, я знаю, что ты записался на лето вожатым в детский лагерь. Как вернёшься в конце августа — сводишь меня в какое-нибудь интересное место в Севастополе, где я ещё не была?
— О, я знаю, куда мы пойдём. Я слышал про один странный маршрут. Это Тропа пьяного матроса. У нас на Горке, в самом центре города, есть несколько тенистых двориков, и в один из них матрос, которому остопиздела служба, сбегает ночью в самоволку, переодевается в штатское, спрятав форму в кустах сирени, пьёт вино из горлышка — до дна. И гуляет всю ночь так, что утром просыпается лежащим на простынях рядом со сладко спящей незнакомой девушкой. Через занавески слепит солнце, и сквозь остатки хмеля матрос понимает, что его уже хватились на службе, и всё пропало. Но говорят, что такой случай — самый простой. На этой тропе с человеком может произойти что угодно, ведь под Севастополем — целый подземный город с узкими ходами времён Первой и Второй оборон. Заходишь в бесконечные катакомбы — и попадаешь другое время, в другую эпоху, в конце тоннеля находишь вдруг не мирный ночной город, а вой сирен, пикирующие «Юнкерсы» и сползающие в облаке пыли взорванные стены домов; или вдруг другая картина — просоленное побережье, гречанка, высматривающая вдалеке тугой парус лодки, возвращающейся в Корсунь. Я хочу так потеряться в своём городе, чтобы переродиться душой, угодив в дикую, невероятную историю. Ну что, попробуем сходить?
Маричка рассмеялась:
— Вадик, тебе Пелагея говорила, что я вещаю правду и только правду. И вот как заправский медиум я тебе скажу — лучше придумай для нас другой маршрут.
— Ты не веришь, что я найду Тропу пьяного матроса?
— А зачем тебе искать эту тропу? Ты ещё ни разу в жизни с неё не сворачивал.
Глава 11. Последний урок
Помню, как я метался по севастопольской квартире с костяной ногой, как зверь по клетке. Шёл к балконной двери на костылях, прислонял их к цветному витражу, садился на старый стул, прикуривал от любимой бензиновой зажигалки. Балкон стеклили в конце девяностых два алкаша за ящик водки, они и притащили откуда-то этот витраж, вмонтировав его в балконное окно. Картина изображала прекрасную купальщицу с длинными золотыми волосами, беззастенчиво стоящую в морской воде вполоборота. Красавица смотрела пронзительно, прямо в душу. Неизвестный художник подглядел образ девушки в кинофильме, который показывали в моём отрочестве ночью по чёрно-белому телевизору.
Я курил, глядя на просыпавшийся город, потом возвращался в комнату и падал на диван, глядел в потолок. У Даши в доме не было телефона и я не мог с ней связаться. Через три дня из переговорного пункта позвонил Глеб, который отыскал мой севастопольский телефон на обложке демо-кассеты. Я попросил его зайти к девушке, рассказать ей о переломе и передать мой номер. Но прошла уже неделя, а Даша не звонила. Телефонный аппарат стоял в коридоре, и чтобы снять трубку, нужно было взять костыли и пройти несколько шагов к трюмо. Я боялся, что девушка позвонит, когда буду курить на балконе, и не успею взять трубку. На десятый день дождался. В наш разговор врывался ветер и шум дождя, и я мгновенно представил любимую стоящей в облезлой будке, которую заливают косые струи. Слушал голос и думал, что я мог бы сейчас гулять с ней под этим холодным дождём. Сквозь помехи мне удалось расслышать странную историю: в ту ночь, когда я сидел у костра над рекой, Даша вдруг обнаружила себя в одной ночной рубашке на школьном стадионе. Она тут же вернулась домой, но так и не смогла вспомнить, как вышла из дома. Больше Даша не звонила.
Гипс сняли в понедельник, десятого мая. Я был уверен, что уже во вторник сорвусь в Симферополь, но хирург, разрезая гипс, закашлялся, а потом ответил:
— Какой ты резвый. Ногу надо приводить в порядок, она три недели не ходила.
Нога, действительно, выглядела странно — казалась непривычно худой и немного посинела.
— Прописываю тебе процедуры и лечебную гимнастику, восстановление займёт четырнадцать дней.
Мне пришлось подчиниться — ходить было больно, пришлось попросить у соседей трость. Я стал исправно посещать кабинет лечебной гимнастики, пропахший несвежим потом, катал ступнёй по ковру бутылку, а за столом листала журналы равнодушная медсестра лет сорока. Стол находился у распахнутого окна, через которое в старый кабинет, крашеный рассохшейся синей краской, втекал горячий майский воздух, но несвежий запах от матов на полу всё равно не выветривался.
Через две недели больная левая нога порозовела и внешне уже почти не отличалась от правой, и я, наконец, мог ехать. По пути зашёл в «Медоборы» — только там продавались творожные торты с апельсиновой начинкой.
— Девушка, — обратился я к продавщице, — скажите, этот тортик доживёт до вечера? Мне его нужно отвезти в Симферополь.
— Сейчас жарко, в автобусе может и скиснуть, — прищурилась брюнетка в коричневом фартуке, — езжайте лучше на такси.
Рядом с автовокзалом, у паровоза «Смерть фашизму», посменно дежурили таксисты, поэтому я без труда нашёл машину, в которой уже сидел один пассажир — грузин с проседью в бороде. Он скептически наблюдал, как я, нежно придерживая коробку, закидываю в багажник чёрную дорожную сумку.
— Нэ довезеш, дорогой! Слюшай, я имею с собой бутылку Хванчкары. Из Гори везу, между прочим! Давай выпьем, тортиком твоим закусим. Сегодня одна любов, завтра другая, а такого вина в этом городе нету.
Я промолчал в ответ, и грузин отвернулся к окну. Началась тополиная аллея, и белый пух влетал в салон «семёрки», щекотал в носу; потом алым сверкнуло маковое поле, показался Бахчисарай. Через час я, забросив вещи во времянку, уже шёл по знакомой улице к Даше. Асфальт заканчивался у школы, дальше была просёлочная дорога, посыпанная гравием. В Дашином
