Я воспринял новости со смирением. Баронесса права: в ее доме мне гораздо лучше, чем в больнице. Но я очень соскучился по Жозефине. И по Матье тоже.
Мой желудок издал недвусмысленное урчание. Баронесса приподняла бровь.
– Вы голодны, Брюс? Не желаете ли отведать борща?
Она с легкостью произнесла это незнакомое для меня слово и улыбнулась, констатировав мое смущенное молчание.
– Это русский суп с капустой и свеклой, – пояснила она. – Долорес прекрасно его готовит.
Баронесса нажала на кнопку маленького пульта дистанционной связи, который лежал на ночном столике.
– Так я зову Долорес. Она постоянно носит при себе особый прибор, он вибрирует, когда я нажимаю кнопку. Если она вам понадобится, вы теперь знаете, что делать.
Через минуту на пороге комнаты появилась Долорес. Баронесса знаками объяснила ей свою просьбу, та кивнула и удалилась.
– Она скоро принесет вам поесть. А пока отдыхайте, набирайтесь сил. Скоро позвонит Жозефина. И ваш сын тоже. Они будут рады наконец поговорить с вами.
Из зеркальца, которое мне дала Пандора, на меня смотрел незнакомец – исхудавший, с болезненным лицом, наполовину заросшим бородой с большим количеством седины. После полудня приехал доктор Надельхоффер. Осмотрев меня, он сказал, что мое состояние внушает ему серьезные опасения и он предпочел бы отправить меня в клинику, в Давос. Однако баронесса была категорически против. «Любое перемещение в таком состоянии – большой риск. Профессор недвусмысленно дал это понять! Я сама о нем позабочусь! Я настаиваю!» – такими были ее слова.
Мне уже нечего было стесняться перед этой женщиной. Каждое утро приходила сиделка и помогала мне справить естественные нужды под строгим присмотром баронессы, которой был теперь знаком каждый сантиметр моего изнуренного болезнью тела. Неужели вид моих обнаженных чресл напоминал Пандоре о проказах молодости? Временами мне казалось, что я недалек от истины. Иногда ее рука задерживалась на моем теле, и этот жест был не только ласковым, но и собственническим. Она редко выходила из моей комнаты.
Мое состояние можно было назвать стабильным. Я постоянно ощущал усталость, мне было тоскливо, я спал дни и ночи напролет. Долорес расстраивалась, унося обратно в кухню подносы с изысканными кушаньями, к которым я едва притронулся. Встревоженная баронесса не знала, что еще придумать, чтобы заставить меня улыбнуться. Она ставила мне Моцарта, читала поэмы Бодлера, показывала старые альбомы с пожелтевшими фотографиями, на которых была запечатлена на пляже Мирамар в Биаррице. Но даже вид Пандоры в купальнике не мог вывести меня из состояния оцепенения. Шли дни, и я погружался в состояние непрерывной летаргии.
В один из дней мне почудилось, что телефон звонит слишком часто. Не покидая ватного туннеля, в котором я обретался, я догадался, что происходит нечто необычное. Баронессе не сиделось на месте, и выглядела она беспокойнее обычного. И вдруг на мою руку легла чья-то рука. Знакомый голос заставил меня открыть глаза.
Матье! Он смотрел на меня и улыбался. На лице его читалась тревога.
– Мне хотелось сделать вам сюрприз, – пояснила Пандора. Матье не сводил с меня глаз. За эти несколько недель он изменился, но я не мог представить, что послужило тому причиной.
– Баронесса Ландифер оплатила мне дорогу в оба конца. Я прилетел самолетом, – сказал он. – Согласился, не раздумывая ни секунды. Я все ради тебя бросил, даже подготовку к экзаменам!
Баронесса вышла со словами:
– Думаю, вам много нужно сказать друг другу.
– Это правда. Жозефина ничего не захотела мне рассказывать.
Я смотрел на сына, не помня себя от счастья. Как мне его не хватало! Я почувствовал, что снова возвращаюсь к жизни.
– Знаешь, а борода тебе идет! Я хочу забрать тебя в Париж. Ты здесь не останешься. Жозефина волнуется, говорит, что баронесса не хочет тебя отпускать. – Матье понизил голос. – Какая женщина эта баронесса! Наверное, в молодости она была бомба! А это шале! Роскошное место! Как ты с ней познакомился? И почему ты оказался тут, когда тебе стало плохо?
– Это из-за Констанции Деламбр. Матье удивленно вскинул брови.
– Из-за Констанции Деламбр? Это одна из твоих давних подружек?
– Она для меня больше чем подружка.
– А Жозефина об этом знает?
– Разумеется.
– И не ревнует тебя?
– Совершенно.
– Странно…
Мои ответы его озадачили.
– Констанция живет в этом доме, с баронессой?
– Уже нет.
– Так где же она?
– Она умерла.
Матье смотрел на меня с изумлением.
– У Констанции было сердце, – сказал я, сделав ударение на последнем слове. – Сильное и пылкое сердце.
Сын молча смотрел на меня. Потом вдруг вскочил на ноги.
– Ее сердце! Твой донор! У тебя теперь ее сердце! Женское! Это невероятно…
– Когда окажешься в гостиной, посмотри повнимательнее на небольшой портрет наддиваном. Я хочу рассказать тебе историю этой картины и историю Констанции. Кто знает, может, ты сможешь мне помочь. Придвинься ближе и слушай…
Матье лег рядом со мной. Когда я закончил свой долгий рассказ, он привстал на кровати. Мой сын был в восторге. Поразительная история! Нужно во что бы то ни стало сделать так, чтобы баронесса согласилась провести экспертизу портрета!
– И, если возможно, это надо сделать, пока я здесь, – сказал я.
Матье спрыгнул с постели. И только сейчас я заметил, что на нем нет очков, да и волосы подстрижены короче обычного. Вот почему мне показалось, что в нем что-то изменилось.
– Что скажешь? – спросил он. – Я сходил к парикмахеру, а окулист прописал мне контактные линзы.
«Куда подевался подросток-хиппи, которого я оставил в Париже?» – спросил я себя, разглядывая этого юного красавца-соблазнителя. Сын же широко улыбнулся и объявил, что отправляется на поиски картины Уччелло и баронессы.
И вышел из комнаты походкой Ричарда Гира из фильма «Американский жиголо».
Пандора Ландифер была рада принять под остроконечной крышей своего шале двух Бутаров вместо одного. Поразительное везение! Единственное, что омрачало картину, – первый годился ей во внуки, второй – в правнуки. Однако Пандора успокаивала себя, повторяя, что всегда предпочитала молодость. К черту плешивые головы и угасшую потенцию!
' Как только я смог встать с постели, хозяйка дома устроила праздничную трапезу в нашу честь. Извлеченная из недр шале серебряная посуда с фамильным гербом Ландиферов сверкала в свете свечей. Из замаскированных колонок звучала опера Моцарта. Баронесса вышла к ужину в черном брючном костюме и с золотыми кольцами «а-ля цыганка» в ушах. Она подвела морщинистые веки карандашом, отчего ее глаза стали похожи на кошачьи. Словом, выглядела она лет на двадцать моложе своего возраста.
Матье был с ней изысканно любезен и мягок. К каждому он находил правильный подход – черта, которую он точно не мог унаследовать от меня. «У этого парня большое будущее», – подумал я. Я годился его элегантностью, хорошими манерами. Он сумел окружить баронессу заботой, обращался к ней только по имени. «Не перегибает ли он палку?» – спросил я себя, в очередной раз удивляясь эрудиции сына. Раскрыв от удивления рот, я слушал, как Матье с апломбом искушенного меломана рассуждает о музыке Моцарта.
– Бесспорно, Вальтер, Хаскил и Шварцкопф великолепно интерпретируют его произведения. Но я, знаете ли, считаю, что к музыке Моцарта следует относиться с большим благоговением. Не кажется ли вам, Пандора, что она, прежде всего, похожа на жизнь? Одновременно веселая и грустная, оптимистичная и пессимистичная, животворная и разрушительная! Нельзя не принимать в расчет эту амбивалентность. Такова и жизнь. Мы легко соскальзываем от счастья к несчастью и обратно. Моцарт гениально отображает этот переход! Но некоторые мэтры классической музыки, дирижеры и солисты, под бременем своей блестящей репутации – увы! – об этом забыли.
Баронесса ловила каждое его слово. Время от времени она оборачивалась и интересовалась моим мнением, словно сравнивая меня с сыном. Матье приходил мне на выручку так искусно, что я ни разу не оказался в глупом положении. Он поощрял мое красноречие, переводил разговор на себя, когда чувствовал, что я вот-вот запнусь, щедро заполнял мои лакуны, способствуя тем самым реализации нашей, теперь уже совместной цели. В тот вечер я лег поздно, и во рту у меня пересохло от бесконечных разговоров.
На следующий день Матье отправился с баронессой на прогулку. Когда они вернулись, Пандора выглядела задумчивой, а у Матье в глазах плясали чертики.
Через несколько дней доктор Надельхоффер во время осмотра наконец-то скупо улыбнулся. Еще две недели, и я смогу отправиться в Париж – таково было его мнение. Но и там мне предстояло отдыхать, отдыхать и снова отдыхать. Матье торжествовал. Жозефина, которой я сообщил новость по телефону, тоже. И только Пандору известие о моем скором отъезде опечалило.
