Я согласился с ней. Меня тянуло к стареньким паровозам, к пассажирам из прошлого, к окошку, за которым бежали бы знакомые мне места, болота и реки…
…Светящиеся тугой желтизной, налитые жиром и даже как будто до сих пор пахнущие морем, то, оказывается, были гирлянды великолепной вяленой рыбы, издали видно, что сочной и мягкой — если взять в руки, на боках останутся вмятины от пальцев. Это были гирлянды подобранных один к одному редкостных азовских рыбцов, свисавшие до пола, вероятно очень тяжелые. Они-то прежде и представлялись мне шевелящимися.
Свет из окна все еще резал глаза, но, пожалуй, уже не так сильно. Наверное, было совеем раннее утро. В доносившемся токе воздуха ощущалась еще не тронутая солнцем свежесть. Мне хотелось вздохнуть как можно глубже, осмотреться и, может быть, встать. Было тихо, и я понял, что длинный стол опустел. Потом я услышал чей-то молодой сильный голос:
— А бригада где? Я тебе говорю: бригада где? — Слова были произнесены словно сквозь зубы.
В голубом проеме распахнутой настежь двери я увидел человека в ослепительно белой рубашке.
— Всю ночь поминали? — добавил он.
Возле стола и совсем недалеко от меня сидел кто-то неподвижный, серый, чем-то похожий на камень-валун. Он не отвечал и не двигался. Левый локоть его лежал на столе, около графина, который наполовину был еще с содержимым, с какой-то красно-черной жидкостью, и, если этот локоть подвинется еще, графин полетит на пол.
— Я тебя спрашиваю: бригада… бригада выехала?
Я вспомнил: в тот вечер, когда убили Назарова, на лимане был человек в белой рубашке.
— …Мне рыба нужна! У меня машины уже стоят. — Потом вынул из кармана какой-то листок и протянул: — Повестку тебе опять привезли.
Тот, кто сидел за столом, не встал.
— Бригада выехала, — наконец нехотя ответил он, не поднимай головы. И я по голосу понял, что это Прохор. — Бригада в лимане. Где ей надо. Не твое дело. — Похоже, что язык у него заплетался. — Кирпичи принес — занимайся. Строй. Иди. Не будет у нас никаких разговоров. Еще весной тебе все сказал. И… ну, точка. — И, словно чувствуя, как опасно лежит его локоть, он убрал его, погрозил пальцем у себя перед носом, потом глубоко вздохнул, но головы так и не поднял. — Нет рыбы. Мелочь. Три раза вчера выезжали…
— А ты, значит, допиваешь? Хоть за мертвого, хоть за живого? — Слова снова были процежены сквозь зубы. — Или ты тут сидишь меня караулишь? Повестку-то возьми. А может, сказал уже там, зачем в лимане был и ружье брал? — За его спиной, во дворе, была растянута, сушилась сеть, и мне казалось, поднимая руки, жестикулируя, он барахтался точно в паутине: хотел ступить на порог, войти в комнату, но не мог этого сделать.
— Ну жди, жди, — обронил Прохор, но как бы самому себе. — А не выйдет. Думал, меня упрячут? На это надеялся? Знаю… Нет, по-другому пошло. И тебя тронут…
Камень-валун, замшелый, осевший, в темном ватнике, покрытом рыбьей слизью, Прохор вдруг пошевелился, как будто собрался встать. Я видел его сбоку. Профиль словно со старинной монеты, очень древней, позеленевшей, лицо спокойное, холодное, глаз не мигал, подбородок упрямый… лицо жесткое.
— А ты кирпичи вози. Ты, еще время есть, кирпичи вози, — глухо, зло усмехнулся он, сунул в рот папиросу и постучал по карманам, чтобы найти спички. — Те-то двое, с косилки, тоже на тебя показали… Видели на лимане… Такие твои дела… А ты думал, Бугровский тебя почему не трогает? А чтоб завязать покрепче…
Я лежал и старался понять, действительно ли слышу их или это обрывки каких-то прежних, возникавших в моей памяти фраз.
— Ну и дальше? — сильно спросил молодой. Сеть за его спиной закачалась. — Ну, ты говори, говори. Ты договаривай. Дальше-то…
Он стоял против света, и я не видел его лица.
— А я добром… я добром тебе, сколько раз, — сказал Прохор. — Ну, видно, ты из теперешних… Давно с тобой у нас вяжется, Симохин. Еще весной предупреждал: не лезь! Нос не дорос. Не трогай, что не твое. Дай человеку жить. — Мне показалось, что он скрипнул зубами. — А ты не поверил… Вот и пойдешь… А в армии-то или на рыбокомбинате за тобой никаких дел не водилось?.. Спрашивал Бугровский…
— Ну, дальше-то, дальше ворочай! — крикнул Симохин, порываясь встать на порог, взявшись рукой за косяк.
Теперь я тоже ждал, что ответит Прохор. Грязные, тускло отсвечивавшие стаканы были как розовые мыльные пузыри, опустившиеся на стол.
— Так что? — хмыкнул он. — Так ведь и без меня узнает, что вернулся-то ты с лимана тогда утром. Ночью-то тебя не было. Он-то еще не знает, а может, знает, молчит.
— Так ты ему, что ли? — неожиданно тихо и не то с угрозой, не то с какой-то надсадой в голосе спросил Симохин. — Или уже успел?.. А я-то думаю: что это ты сегодня со мной такой разговорчивый?..
— Вот ты один у них и остался, — покачал головой Прохор. — Один, — усмехнулся и вздохнул. — Я-то рыбак. С меня где сядешь, там слезешь. Мне сеть проверять положено. А вот ты что на лимане делал? Где всю ночь был? Тебя-то зачем по лиману носило? И ведь не первый случай. Что ты там стал забывать? — ронял слова Прохор. — И Назаров на тебя акт писал… Писал… Под суд отдать хотел. Вот ты его и убил, — зловеще закончил он. — А у Бугровского-то сроки…
Я должен был пошевелиться, чтобы они заметили меня, но не мог этого сделать.
— Так, так, — соображая что-то, проговорил Симохин. — Ну, пей. Допьешься… Я эту вашу Румбу с бочкой, подожди, я ее вышвырну… Так пот ты, значит, как? Я его убил? — Серебристо-серая кепка съезжала ему на глаза, рукава рубашки были засучены, руки вытянуты, и гибкий и, вероятно, сильный, такой весь упругий и по виду нездешний, а городской, он опять попытался рвануться из паутины, схватившей его. — Так ты меня оформить решил? Так со мной хочешь? С этой теперь стороны? Ты же еще три года назад, когда я сюда перевелся, человеком был.
— Вози, — махнул рукой Прохор. — Пока кирпичи вози. — И не чиркнул спичку, а с размаху высек из нее огонь, ударив по коробку. — Или мне… Ты мне правду скажи… Мне!.. Зачем по лиманам ездил? Я ж тебя в тот раз чуть не нагнал. Ты правду скажи, а я тебя за эту правду прибью, если так… Или рыбой на лимане торгуешь? Для того там прячешься?
— И мотор с лодки! — крикнул Симохин. — Мотор это ведь ты у меня снял? Я вчера весь день людей спрашивал, а потом понял: еще-то кому? А дальше что выкинешь? Совсем озверел?
Прохор медленно поднял лицо, посмотрел на него, мне показалось, налился ненавистью, беззвучно опустил кулак на стол и метнул в Симохина как будто железом:
— Вот и сиди тут. Никуда с глаз не уйдешь, — прохрипел он, вдавливая руку в грудь, преодолевая подступивший от первой же затяжки кашель. — Не выпущу! — бухающе вырвалось у него из горла. — В холодильнике сиди! — Швырнул папиросу на пол и откинул ногой. — На цепи, как собака, сиди, пока за тобой не придут! — И мне вдруг послышался в его голосе всхлип, глубокий, едва не сорвавшийся.
Ветер опять шевельнул сеть.
— Уйду!.. Хоть сейчас! Да тебя жалко. А захочу, так держи, — дразняще, вызывающе неожиданно засмеялся Симохин. — Бери ты себе мотор. И на веслах уйду! А за камышом — ищи! Что? Ну, что сделаешь? Боялся бы я тебя! — Он сдвинул свою кепку еще дальше. — Ничего ведь не сделаешь. Я тебе не Назаров, чтобы ты на меня кулаками махал. Сам зачем на лимане сидел?
— Ну, попробуй, — не глядя на него, с мрачной ленью ответил Прохор. — Мне тюрьмы не бояться. Лиманам конец, и я, считай, дожил. Старый уже. Я тут и… — Трудный, надрывный кашель совсем забил его голос. Наконец, ладонью вытерев губы, отдышавшись, он повернулся, посмотрел на графин. — Да за тебя и отвечать-то не надо. За тебя-то? Пользы-то! Инженер ты, что ли! Ни кола, ни двора, а все туда же. Вот тебя с рыбокомбината, из Темрюка, сюда и повысили, — усмехнувшись, сказал, отодвигая графин. — И то справка-то за девять классов, может, фальшивая. Ну, чего в тебе? — махнул он рукой и сморщился. — Вот лиманы кончатся, в Ордынке дома заколотят… Да чего с тобой говорить, — сплюнул он. — Дерьмо в городе возить будешь. И то… А спать в крапиве… Только тут в рубашках этих и ходишь. А все на рыбе. Назаров-то на тебя, видно, недаром писал. — Папирос в пачке, наверное, больше не было, и он поднял ту, что бросил. — Ну, пробуй. Сам знаешь: поймаю — точка! — Папироса разорвалась, пока он разминал ее, и опять полетела на пол. — Бригада выехала, а я тут сидеть буду. — И он опустил голову, словно заснул. Руки неподвижно легли на колени. — А ты верь… в кирпичи верь.
Потом я увидел, как Симохин поднял руки, как будто потянул, рванул паутину и вдруг оказался на середине комнаты.
— И кирпичи у тебя виноваты? Я, что ли, твои лиманы сожрал? Чего тебе надо? Чего тебе от меня надо?
Прохор так и сидел, свесив голову, только стал как будто еще тяжелее.
— Ты за что?..
Медленно разогнувшись, Прохор вздохнул и уставился на Симохина, но как будто слепо, невидяще, размышляя о чем-то своем. Губы задвигались с пьяным непослушанием, с искривленной усмешкой.
