Когда наступает вечер, Шарль слишком утомлен, чтобы ужинать. Он направляется прямиком в свою комнату и, после того как я помогаю ему снять сапоги, падает в кровать.
— Пожалуй, я сегодня не буду переодеваться на ночь…
— Это ничего, — говорю я ему. — Вы ведь весь день работали.
— Да…
— Завтра я покажу вам город — хотите?
— Мм… — Его взгляд упирается в потолок. — Я засыпаю.
Я вместе со стулом отодвигаюсь к двери. Вдыхаю запах пудры генеральской вдовы. Прислушиваюсь к размеренному бою дедушкиных часов внизу.
— Пожалуй, вам лучше подождать минут десять, — сквозь сон произносит Шарль. — Пока я не усну по-настоящему.
— Вы не против, если я почитаю? Про себя?
— Нисколько. — Зевнув, он приподнимает голову и, щурясь, смотрит на меня. — Вы эту книгу читаете? Наверное, старинная?
— Старинная, вы правы.
Он удерживает голову на весу еще пару секунд, потом роняет ее на подушку.
— Спокойной ночи, Эктор.
— Спокойной ночи.
Я открываю ту же страницу, которую с такой жадностью читал вчера вечером. В ней описывается сцена (так я представляю себе события: как последовательность сцен), в которой юный король впервые слышит о сыне доктора.
«Если бы вы взяли меня к себе, мы бы с ним стали как братья и я бы очень хорошо смотрел за ним, вам бы ни о чем не пришлось беспокоиться».
Я перечитываю эту фразу, и мои мысли возвращаются к спящему. Моему новому другу кажется, что, когда он засыпает, я его охраняю: но ведь в то же самое время и он охраняет меня.
Часом позже я опять у себя на чердаке, сижу, сгорбившись над свечкой. Вдруг мое внимание привлекает какое-то движение на улице.
Несколько минут я вглядываюсь в привычные очертания, стараясь воссоздать в памяти увиденное. Вспышка чего-то алого, похожего на петушиный гребень. Ни лица, ни тела… и все же этот фрагмент почему-то больше целой картины.
«Месье убил не того, кого надо, — сказал Видок. — Более того, он не знает, что убил не того. И это дает нам время».
Но если так, то кто наблюдает за нами? И когда он перейдет от наблюдения к действиям?
Глава 29
КОРОЛЯ ФРАНЦИИ ЗАХВАТЫВАЮТ В ЗАЛОЖНИКИ
Гардероб «Шестого номера» сделал бы честь Комической опере, но Видок решил, что нам с Шарлем, чтобы гулять по Парижу, не привлекая к себе внимания, необходимо что-то более «привычное». За этим мы направляемся на улицу Бьютрейе в лавку еврейского торговца, прозванного Волшебник: за скромные несколько су в день он придает негодяям облик честных людей.
— Месье Жюль! — протяжно приветствует он Видока по одному из прежних имен.
— И вам доброе утро. Вот те два мерзавца, о которых я говорил.
— Мм, — задумчиво произносит Волшебник. — Никогда бы не подумал. На вид у них молоко еще на губах не обсохло.
— Кислое молоко, — ухмыляется Видок.
— Что ж, посмотрим. — Торговец роется в кучах одежды. — Вот мировой судья… только что стиранный… Есть кюре… Русский солдат, в последнее время самый популярный костюм… Английские таким успехом не пользуются… А вот это — поэт! Видите, жабо в чернилах? Костыли для нищего попрошайки… А вот здесь — взгляните — весьма убедительный прокаженный… Язвы поштучно за отдельную плату.
— По правде сказать, я подумывал о чиновниках, — замечает Видок.
— В таком случае, мой друг, вам крупно повезло! Вчера как раз вернули двоих. Черные фраки, видите? Брюки из тончайшего кашемира. Жилеты шелковые. И из одной симпатии к вам, месье Жюль, ботинки прилагаются.
Хмурясь с видом человека, приценивающегося к товару и не желающего переплачивать, Видок разглядывает один из костюмов.
— Кто это, по-вашему? Посол?
— Почетный посол в отставке.
— А как с мелкими принадлежностями?
— Парик, вши недавно выведены. Очки с зелеными стеклами, при желании заменяются на темные. Кармашек для часов плюс брелок с цепочкой для свисания из вышеуказанного кармашка. — Губы торговца растягиваются в медоточивой улыбке. — Брелок возвращать не надо. Пусть это будет моим скромным подарком вам, месье.
— Что ж, — заключает Видок. — Чего вы ждете, ребята? Ну же, примерьте поскорее это добро!
— Оплата, как всегда, понедельная, месье?
— Да, но нам костюмы понадобятся на две недели. Не более.
— Очень хорошо. И, пожалуйста, помните, что за каждый просроченный день плата двойная. И чеснок тоже не надо есть. Запах въедается в ткань.
Свои новые личины мы испытываем в тот же день — прогуливаясь по широким, посыпанным песком дорожкам Люксембургского сада. Ботинки жмут гораздо сильнее, чем в магазине, в парике обитают маленькие, подвижные и тайно враждебные существа, и каждым своим расползающимся швом, каждой свисающей ниткой мой костюм словно вопиет: «Самозванец!»
Но в этот момент хорошенькая девушка, проходя мимо, одаривает нас улыбкой. Спящий на обочине скотч-терьер всхрапывает и просыпается. Свинья чешет спину о валун. Видок не ошибся в расчетах. Пусть мы с Шарлем смотримся нелепо, Париж без видимых трудностей принял нас в свои сети (где каждый по-своему — самозванец).
— Эктор!
Голос Шарля дрожит, он хватает меня за локоть.
— Что такое?
— Каштаны, — шепчет он, указывая на длинную ветку с пышными белыми цветами. — Вы были правы. Они в самом цвету.
Момент, которого он ждал все это время. Зрелище, обещанное ему еще в Сен-Клу.
Что может быть естественнее, чем потребовать что-то взамен? Чем заглянуть в безмятежную голубизну его глаз и сказать:
— Расскажите мне о ваших родителях.
Не то чтобы он активно противится моему вопросу, нет, он пассивно принимает его — и молчит. Когда же видит, что я этим не удовлетворяюсь, то бросает мой вопрос обратно, словно мячик. Теперь мы разговариваем о моих родителях, а всякий раз, когда я пытаюсь перевести беседу в желаемое русло, его взгляд начинает плыть, как будто он припоминает строки забытого стихотворения. Единственное, в чем он не сомневается, это в том, что его родители умерли.
— Когда я был маленький, — добавляет он.
— Вы их хоть немного помните?
— Они любили меня.
— Они оставили вам какие-нибудь средства к существованию?
— Наверное. Иначе почему всегда находятся люди, которые обо мне заботятся?
— Такие, как месье Тепак?
— Да.
— А до него тоже кто-то был?
— Ох…
Он зевает так широко, что парик едва не съезжает набок.
— А это что? — любопытствует он.
— Люксембургский дворец.
— В нем живет король?
— Нет, здесь заседает палата лордов.
— Это кто?
«Старики». На ум приходит фраза Шатобриана: «Высохшие ошметки дряхлой монархии, революции и империи…»
— Господа, — осторожно объясняю я, — которым дарованы титулы. Маркизы, бароны и прочие. Они собираются в этом дворце, садятся и разговаривают.
— Могу себе представить, — ухмыляется Шарль. — День-деньской ничего не делать, только разговаривать.
На этом наша беседа иссякает. Мы покидаем сад и, шагая все быстрее и быстрее, движемся по улице Сены на север. Уже почти у самого моста Искусств нас останавливает толпа пятящихся людей. Парижане, привычно игнорирующие большинство транспортных средств, делают исключение для одного. Это золоченая карета, нелепо огромная, окруженная телохранителями в отделанных серебром костюмах и с саблями.
— Взгляните! — восклицает Шарль. — На карете нарисованы лилии. Пойдемте, Эктор!
Признаюсь, я чувствую, что в старости с трудом смогу верить собственным воспоминаниям. Разве могло все так совпасть? Причем в наш самый первый день в Париже?
И все же зрелище королевского экипажа на заре Реставрации не представляет собой ничего исключительного. Прикованный к креслу подагрой и ожирением, Луи Восемнадцатый компенсирует это тем, что с бешеной скоростью разъезжает по парижским улицам. Не один и не два из его подданных познали, что значит в последний момент избежать колес королевской кавалькады, и были вознаграждены холодным, равнодушным взглядом его величества из уносящейся прочь кареты.
Однако сегодняшней прогулке мешает стадо свиней. Животные заполонили улицу и вынудили королевский экипаж остановиться.
— Это король? — шепотом спрашивает Шарль.
«А кто еще?» — едва не срывается у меня с языка.
Кто еще может сидеть с видом столь высокомерно-дерзким? Обложенный со всех сторон белоснежными атласными подушками, призванными уберечь его от любого удара?
Напротив короля сидит капитан охраны, а рядом с ним, глядя в окно, с неприязненно-насмешливой полуулыбкой на устах…
Видок.
«Нет». Фигура в карете медленно преображается. «Нет, это не Видок». Это Видок, каким он может стать через двадцать лет. Когда массивность перейдет в респектабельность, а выражение животной поглощенности объектом наблюдения утончится до сосредоточившейся в одном только взгляде невероятной проницательности.
