Ниночка отцепилась от бессознательного детства и неожиданно перепрыгнула через несколько ступеней в зрелую рассудочность. Редкий человек может признаться себе в собственных недостатках – Ниночка призналась. Она сумела выковырнуть и выкинуть из взбалмошного характера неутолимое самолюбие. Не утолилось? Прощай. Вслед за тем были выброшены капризы и лень. Заносчивость выжималась труднее, мелкими частями. Не все сразу, cherie amie, не все сразу… Образовавшиеся пустоты активно заполнялись учебой, потомственной женственностью и любовью. Ниночка остро ощутила вторжение в жизнь приставки «не» и разумно решила не бороться с ней, а взять в союзницы. Однажды она выйдет из тени. Андрей другими глазами посмотрит на Галатею, вылепленную заново не его руками, но ради него, и поймет, что жить ему без нее НЕльзя.
…В парадной здания, облицованного гранитом, перед журнальным столиком сидел старик в синем форменном костюме и вязал носок.
– Вы к кому? – спросил он строго и записал фамилии в тетрадь.
– Началось, – затосковала Ксюша, – охранники, швейцары…
– Ниночка называет его консьержем, – непонятно усмехнулся Андрей. – Дом непростой, тут живут высшие государственные служащие.
Был уже здесь, подумала Иза. Наверное, дружба Ниночки с отличником подпитывает родительскую надежду, что дочь наконец доползет до диплома… Поймав себя на ядовитой «Ларисиной» мысли, устыдилась. Ей-то что до того, в чьи дома вхож и не вхож Гусев.
Вознеслись в лифте к квартире. Андрей вручил Ниночке общий подарок – букет роз и торт в нарядной коробке. Заказывали вместе, и получилось чудесно: взбитые с цукатами сливки, именное поздравление в окружении двадцать одной свечи. Высокий «колонный» торт смотрелся как макет Курского вокзала или Дворца съездов.
Хрупкая Ниночка смахивала на хорошенького пастушка. Ей шла бесформенная хламида грубой вязки с короткими рукавами. По плечам и груди живописно рассыпалось ожерелье из необработанных поделочных камней. Вскрикнув с преувеличенным восторгом, виновница торжества передала коробку выглянувшему в прихожую чернявому парню.
– Добрый день, я – Тенгиз, – подмигнул он. – Прошу любить и жаловать.
В речи его не было кавказского акцента. Московский грузин, судя по повадкам. Черносливовые глаза масляно блестели предвкушением предстоящего веселья, губы складывались пухло и сладко: изюм-м…
Вернулся Тенгиз не один. Снисходительная улыбка второго выдавала в нем человека, которому все в жизни дается легко. Тряхнув крупными волнами каштановых волос, он представился:
– Владислав.
– Ребята из театрального, – отрекомендовала Ниночка и шепнула Изе: – Владик – копия Владимира Коренева, правда?
Лицо Владислава, с томными бархатными глазами и четко очерченным чувственным ртом действительно напоминало портрет красавца-киноактера.
Тонкие ноздри Ниночкиного носика зашевелились.
– Не могу понять, Иза, что за духи? Неужели «Мицуко»? Где купила?
– У спекулянтки, – смутилась Иза.
– Аромат тот, хотя вряд ли фирма… – протянула Ниночка с сомнением. – Ленинградцы шикарно научились налево химичить… Нет, точно «Мицуко». Я хорошо знаю эти духи, они мамины любимые. Маме их из Парижа привозят, а тебе просто жутко повезло. Но они женские, не для девушек.
– А я люблю духи «Красная Москва», – заявила Ксюша.
– «Красная Москва» – неплохо, – рассеянно согласилась Ниночка. – Ваниль, жасмин, роза, еще что-то… На мой взгляд, громковато.
– Избыток пряностей, – вставила свои пять копеек Лариса. Ей тоже хотелось блеснуть парфюмерным знанием.
Ниночка спохватилась:
– Проходите, проходите в мою комнату!
Изу потрясли масштабы квартиры. «Сталинкой» назвала ее Лариса: дом строился для партийной элиты в сталинское время. Три огромные спальни, два кабинета, гостиная, не считая передней, кухни, ванной! На такой площади вполне мог бы разместиться сельский клуб с кинозалом. В приоткрытых дверях виднелась живопись в багетных рамах, мебельные гарнитуры украшали обстановку в продуманной цветовой гамме. В одном из кабинетов покоилась под стеклом коллекция каменных чаш. Музейное впечатление получили от квартиры девчонки.
Ниночкина комната, последняя по коридору, была попроще, но и она казалась картинкой из иностранного журнала. Ковер в ней висел не над диваном, как принято, а лежал на блестящем паркете – простертый в прыжке зверь с расправленными по рыжему полю коричневыми полосами. Солнечные оранжевые шторы кидали летние блики на черный лак рояля. Перед трельяжем на комоде валялись какие-то флакончики и щеточка-ершик с еще влажной тушью. Ниночка закрутила ее в цилиндрик.
– Американская? – поинтересовалась Лариса небрежно.
– Да, эту мама из Нью-Йорка привезла, а так я обычно югославскую в «Березке» беру.
– Тебя пускают в «Березку»? – не поверила Лариса.
– Маме выдают чеки Внешторга, – пожала плечиком Ниночка и отлучилась в кухню.
– А в нашем городе «Ленинградская» продается, – сдавленно пробормотала Лариса вслед. – И то редко…
Она очень берегла свою тушь. К сожалению, ленинградские технологи тушь «химичили» только сухую. По негласному рецепту в нее рекомендовалось плюнуть и растереть, а для экономии и придания ресницам длины добавить пудру «Лебяжий пух».
Иза случайно поймала в зеркале отражение Ларисиного лица: глаза знакомо сузились, рот скривила недобрая усмешка. Зарубежные фирмы раздосадовали Ларису умением делать косметику удобной для пользования. Но вот Лариса затрепетала ресницами-опахалами, наращенными фабрично-народным способом, и светски улыбнулась зеркалу – понравилась себе назло нью-йоркам и «Березкам».
Внезапно кто-то громко заговорил:
– …Участвуют в практических вопросах коммунистического строительства. На кафедре биологии разрабатываются методы защиты от вредителей хлебных запасов на складах.
Это Владислав включил Ниночкин телевизор. Лицо диктора волновалось из-за красочных полос светофильтров, как радужный пузырь в воде. Ксюша присела на край дивана под желтым абажуром торшера, осторожно потеснив круглолицую плюшевую обезьяну с улыбкой-оскалом до ушей. Ксюша не прочь была послушать, чем полезным занимаются кафедры Московского государственного университета. Ей все было интересно, что хоть как-нибудь, пусть лишь местом учебы касалось Патрика, но тут Тенгиз позвал всех в гостиную.
– Руки, – напомнила Лариса.
В ванной комнате холодно блестел голубоватый, будто подернутый вечерним инеем, кафель. Хорошо пахло апельсинами. Изе еще не доводилось нежиться в ванне, в теплой воде со взбитой пеной. Сколько помнила себя, мылась из цинковой шайки. Температура в общественной бане полярная – голова пухнет от жары, ноги коченеют на каменном полу. Поскользнешься – костей не соберешь. То ли дело плавать в реке. Живая речная вода смывает внешнюю грязь и внутреннюю…
Над столом гостиной сверкала трехступенчатая люстра. А стол!.. Сервированный по ресторанным правилам, он был из старинной жизни – той самой аристократической жизни, в которой навсегда остались атласные балы, пудреные плечи и лунное сияние морского жемчуга. В Изиной голове мелькнула мысль о метании какого-то бисера перед какими-то…
– О, как я люблю книгу Молоховец «Молодым хозяйкам»! – воскликнул Андрей. – Особенно то место, где фрикандо теленка перед приготовлением закапывают в яму на два аршина.
На двойных тарелках возвышались белоснежные конусы льняных салфеток, в длинных фужерах и вазочках непонятного назначения отсвечивали отраженные подвески люстры. Прелестная посуда придавала необычной еде изысканный вкус, и даже хлеб казался особенным. Бри – это сыр, запоминала Иза, а анчоусы, на слух обещавшие что-то плодово-ягодное, – рыбка, похожая на ленского тугуна. Балык – тоже рыбное изделие. По названию нетрудно было догадаться: «балык» и есть рыба по-якутски. Иза понемножку попробовала все, кроме лососевой икры. Прозрачные икринки болезненно напомнили вкрапленные в память янтарные бусы и мамины руки, перебирающие их с чуткостью зрячих пальцев…
Немолодая женщина в белом фартуке принесла исходящее мясным парком горячее. Из присыпанных зеленью, по виду птичьих ляжек торчали кости, украшенные кружевными бумажками. Гости хором поздоровались с женщиной. Она коротко улыбнулась, кивнула им и вышла.
– А сказали, родителей не будет, – зашептала Ксюша, провожая женщину сочувственным взглядом. – Мать-то, поди, устала одна в кухне вожкаться. Могет, помочь чего?
– Сиди, – прошипела Лариса.
Ксюша в смятении взялась левой рукой за кость с бумажкой. Собралась было отрезать кусочек мяса, как Лариса пихнула локтем в бок:
– Это котлета по-киевски! Ее сперва вилкой протыкают, чтоб масло вытекло, и вилку другую возьми, не рыбную.
Ксюша густо покраснела и отложила нож.
Сама Лариса ела мало и морщилась, словно выпила уксуса, хотя была голодна: днем девчонки не пообедали, надеясь на яства. Вскипел Ларисин разум, возмущенный тщеславной демонстрацией всяческого изобилия, и кость социальной несправедливости встала наконец поперек горла. Лариса очень не любила, когда кто-то выказывал свое превосходство над другими (если этот кто-то не был ею самой), поэтому в ней началась классовая борьба с Ниночкиным превосходством. Первой жертвой борьбы пал собственный аппетит, и Лариса злилась.
