Когда троих связанных пленников вывели во двор, Вадим подтолкнул Порки к шаману.
— Он? — грозно спросил десятник.
— Да, — выдохнул Капс.
— А ну, ребята, будите этот сонный муравейник и зажгите факелы, да побольше! — приказал Вадим. Вепсы из Каргийоки, во главе с Юски, принялись исполнять приказ.
— Просыпайтесь! Выходите на двор!
— Вставайте!
— Пора вставать! Давай, двигай!
Некоторые вепсы имели в Кангаше родственников, поэтому то тут, то там слышалось:
— Кум Эркки, выходи, это я …. Брат Пилста, просыпайся! Новгородцы запалили с десяток факелов. Во дворе дома Порки стало светло.
— Где Паша? — спросил Вадим.
Порки потупил взор, тяжело дыша. Вадим решил ускорить допрос. Он съездил ему в живот от всей души. Вепс согнулся, а его жена дернулась в крепких руках новгородца и тихо заплакала.
— Где Паша? — повторил десятник, — не прикидывайся, что не понимаешь по-словенски.
— За домом…в скотнике, — превозмогая боль, ответил староста.
— Валуй! — коротко приказал десятник, кивнув ему головой. Двое новгородцев во главе с бородачем бегом направились за дом.
На улицу стали выходить разбуженные вепсы и, потирая сонные глаза, непонимающе таращились по сторонам. Юски, коротко покрикивая, сгонял их к дому Порки. Двое кангашцев решив, что на них напали, выбежали в исподнем с охотничьими рогатинами наперевес. Но были тут же сбиты с ног и скручены. Послышались бабьи вопли и детский плач…
Через минуту двое новгородцев привели Павла, бережно поддерживая его за локти.
— Пашка, — воскликнул Вадим, кидаясь к другу, — живой!
— Вадя! Ну наконец-то… Вадим сгреб друга в охапку. Павел застонал.
— Дружище, ну как ты?
— Терпимо, — вяло ответил друг, — только не дави так сильно.
— Тебя били?
— Ребро, кажись, сломали, — пожаловался глава рода.
— Братцы, держите его, — попросил десятник, передавая друга на руки своих воинов. Глаза Вадима прищурились, скулы заходили ходуном.
— Вадя… не надо, — попросил Паша, предчувствуя расправу.
— Надо, Пашка, надо, — зло проговорил Вадим, что-то ища взглядом.
Наконец он заметил грабли, прислоненные к забору. В доли секунды, не обращая внимания на боль в бедре, он оказался подле Порки с сельхозинструментом в руках.
— А ну-ка разойдись, — прорычал он, делая увесистый замах.
Державшие пленника двое новгородцев едва успели отскочить, как грабли с треском разлетелись о спину Порки. Тот сгорбился и, взвыв от боли, упал на колени. Вадим отбросил обломок, подскочил к старосте и врезал ему ногой под ребро.
— Сука! — выдохнул Вадим, понимая, что ударил раненной ногой, — вот сука…
Он покачнулся и едва сам не рухнул от охватившей его боли. Валуй успел во время, он поддержал десятника, не дав ему упасть.
Тем временем в Кангаше уже никто не спал. Двое вепсов принесли длинную скамью, на которую усадили Вадима и Павла. Нойда Капс сел рядом.
— Давай, нойда, — обратился к нему Вадим, — твой черед, действуй. Капс трижды стукнул посохом, призывая всех к тишине.
— Слушайте, люди Кангаша! Недобрую весть принесли мы в ваш дом, — громко начал шаман, — Порки преступил наш древний закон! Нарушил волю богов и совета рода, — Капс указал на связанного старосту, — он похитил и силой удерживал главу нашего рода…
— Издевался над ним, — не утерпел и вставил Вадим.
— Истязал его, — грозно продолжил шаман, — вина его в том очевидна. Но кто пособлял ему?! Разве не вы?! Кангашцы гневно зашумели, — мол, не мы это.
— Мы знаем, что у Порки были пособники, — продолжил нойда Копс, — и покуда вы не укажете их, те, кто лежит сейчас перед воротами Каргийоки не будут погребены по закону, а будут оставлены на поруганье диким зверям. И духи предков не примут их!
Глава тринадцатая Судовая рать
Тяжело в учении, легко в бою.
А. В. СуворовНа третий день после того, как Порки и его сына Ёллу отвели в лес и оставили там привязанными к дереву, в Каргийоки прискакал гонец от Боривоя. Он сообщил Вадиму и Павлу, что князь несказанно обрадовался доброй вести о гибели ярла Гутрума и разгроме его дружины, а пуще того, князю мила была новость о захвате четырех ладей варягов. Гонец поведал им, что он всего на день обогнал посланный в Каргийоки князем отряд во главе с самим ипатом Радеем.
На следующий день, как и обещал гонец, к селению медвежьего рода вышел отряд новгородцев в сотню мечей. Впереди на широкогрудом жеребце восседал воевода Радей в длинной кольчуге.
У ворот Каргийоки его встречали Вадим и Павел. Воевода, подъехав, слез с коня.
— По добру ли поживаете? — спросил он, подходя к друзьям и на ходу снимая шлем.
— Да по добру, Радей Ослянович, — в тон ему ответил Вадим, — легко ли добрались?
— Дорожка-то кривая да скорая, — весело ответствовал воевода и, глянув на Павла, у которого левая рука висела на перевязи, у груди, добавил: — а я погляжу, вы тут без нас не скучали.
— Побаловались тут маленько, а как без этого, — произнес Вадим, проследив за взглядом воеводы.
— Ага, размяли чресла, — буркнул по-словенски Павел. Радей подошел почти в плотную.
— От имени князя рад приветствовать нового главу медвежьего рода.
— И я хочу заверить тебя, воевода, и князя твоего, что все оговорено, как было уговорено у вас с моим отцом… — Павел сдвинул брови, наморщил лоб, поняв, что сморизил что-то невпопад.
— Ну, общий смысл понятен, — тихо проговорил Вадим и протянул руку для рукопожатия. Воевода пожал руку десятнику.
— В общем, все остается в силе, — докончил свою мысль Павел.
Радей подошел, обнял Павла за плечи и осторожно прижал его к своей богатырской груди.
— Рад слышать слова твои, Баар.
Паша невольно поморщился, уж больно смешно и непривычно звучало его новое вепсское имя.
— Я приглашаю тебя, воевода, в свой дом, — предложил Павел, пытаясь отстраниться от новгородца, жесткая борода которого исколола ему щеку и шею.
— А ты складно глаголешь по-нашему, — усмехнулся Радей, высвобождая главу медвежьего рода из объятий, — а мне сказал князь, что ты и по-чудински-то не можешь.
— Подучил, — спокойно ответил Павел.
Радей отдал необходимые распоряжения по установке лагеря на поле между поселком и рекой и все трое направились в большой дом главы рода.
Соблюдая этикет гостеприимства, Павел на правах хозяина угощал дорого гостя с размахом, в большом зале, в том самом, где они почти месяц назад познакомились с новгородским князем. Только теперь на месте погибшего Конди гордо восседал Павел, он же Баар, он же новый и законный глава медвежьего рода.
Сначала для затравки на стол им подали пивка и копченых сигов. Вадим и Павел, помятуя об обычае не спрашивать гостя ни о чем, пока тот не утолит голод, молчали. Воевода похвалил свежее пиво и отменных сигов. Когда же от рыбин остались только жалкие скелеты, им принесли гусиные ножки под сметаной с чесноком и свежий хлеб. Радей, вооружившись увесистой лапкой, отдал должное вепсским стряпухам, не стесняясь при этом облизывать испачканные в жиру и сметане пальцы. Павел, поначалу соблюдая некоторое приличие, ел не спеша и аккуратно, но, заметив как новгородский воевода орудует гусиными лапками, не выдержал и принялся за еду более активно, со смачными причмокиваниями. Вадим же, управившись с одной ножкой, неспеша потягивал пиво, разглядывая плетения кольчуги, которую Радей, сняв перед трапезой, положил рядом с собой на скамью.
— Уважил, Баар Кондидович, — сыто произнес воевода, отодвигая от себя блюдо с костями, — хороши у тебя стряпухи.
— Так, Радей Ослянович, рад, что угодил, а еще рыбница будет, — ответил Павел, вытирая свои редкие черные усики.
Не успел воевода возразить, как перед ним поставили глиняный горшок с вепсской рыбной похлебкой и рядом положили деревянную ложку, — кушайте на здоровье.
— Знатная похлебка, воевода, отведай, — предложил Вадим и первым зачерпнул бульон.
Вадим, проживая почти месяц в Каргийоки, уже успел оценить эту вепсскую уху, которую варили на молоке, с луком и крупой, похожей на перловку. Похлебав ушицы, Радей ослабил ремень.
— Хороша похлебка, Баар Кондидович, — поблагодарил он, — однако пора и за дела.
Стол быстро опустел, две девушки убрали посуду, смели крошки. Было убрано также и пиво, взамен которого принесли квас. Павел пытался сдержать сытую отрыжку, но не смог, она получилась глухой и невнятной. И хотя на это никто не обратил внимания, он все же поспешил спросить:
— Так с чем же ты к нам прибыл, Радей Ослянович?
Воевода прислушался и только после того, как стихли за дверями шаги девушек, уносящих посуду, ответил:
