— Проявление новоорлеанского темперамента, не более того, — так комментировал Равенел эту историю. — Человек не злоумышлял против меня, не готовился загодя, просто не мог упустить удобного случая. В руке у него была палка, а тут голова патриота, — скажите, ну как не ударить? Даже самый утонченный джентльмен в нашем городе не сумел бы сдержаться.
ГЛАВА XII
Полковник Картер берет Равенелов под свое покровительство
Капитан Колберн на время поддался легко объяснимой иллюзии, что поцелуй, запечатленный им на ручке мисс Равенел, несколько сблизит их и придаст более лирический характер их отношениям. Рассчитывал, впрочем, он не на прямой эффект поцелуя. Он был столь уверен в высокой духовности своей дамы, что не допускал даже мысли, что плотское соприкосновение может в какой-либо мере на нее повлиять. Сам он тоже находился во власти возвышенных, почти ангельских чувств и пренебрегал такой малостью, как трепет в крови или жар, пробегающий по позвоночнику. Но он каким-то путем внушил себе мысль и в дальнейшем упрямо, слепо держался ее, что, однажды поцеловав мисс Равенел, он как бы вправе надеяться и на второй поцелуй; что он сможет отныне открыто любить ее, не навлекая за то на себя ее гнева, и даже, быть может, рассчитывать на ответное чувство. Вопреки своему трезво-практическому новоанглийскому воспитанию и весьма характерной для него боязни совершить, даже в мыслях, смешной поступок он стал предаваться мечтаниям, в которых он объяснялся Лили, делился нежными чувствами и мало-помалу шел к счастливой женитьбе. Но в следующий свой визит к Равенелам он снова застал там миссис Ларю и — что было похуже — полковника Картера. Лили, конечно, не позабыла того, что случилось, и вспыхнула, увидев его, но в остальном оставалась такой, как и прежде, нисколько не походила на спящую царевну, расколдованную его поцелуем. Могу заверить читателя, что лобзание Колберна не породило в ее душе никаких особых мечтаний. В ту минуту действительно оно поразило ее и пробудило некий магнетический трепет. Но при этом она рассердилась на Колберна за то, что он посмел смутить ее душу, и в целом дерзкий его поступок не доставил ему никаких преимуществ. Пожалуй, она даже стала с ним чуть холоднее и старалась держать его в почтительном отдалении.
Миссис Ларю, со своей стороны, делала все, что могла, чтобы вознаградить Колберна за холодность Лили, и не потому, что он был так дружествен с ней накануне, а просто по той причине, для нее много более существенной, что он был хорош собой. Колберну, впрочем, это было совсем ни к чему; даже если бы вдовушка предложила ему руку и сердце и свое богатство в придачу, он не знал бы решительно, что ему делать с ее дарами; его просто пугал опасный блеск ее глаз и вольность ее беседы. Надо, впрочем, заметить, что чувства миссис Ларю были не столь уж искренни. Она предпочла бы, конечно, заарканить полковника, но ее авансы, увы, не имели успеха. Опытная кокетка может завлечь мужчину даже в том случае, если он неохотно на это идет; так искусный наездник может пришпорить ленивую лошадь. Но Картер был не из тех; он сам был искусен и опытен в управлении людьми, упрям и эгоистичен до крайности, и оседлать его было дано не всякому. Окажись миссис Ларю наедине с ним и в частом общении, может статься, она и преуспела бы в этом, ибо владела некоторыми тайными методами укрощения мужчин, которые безошибочно действуют на людей типа Картера. Пока же она не имела благоприятных возможностей для испытания своей системы, и ей приходилось мириться с тем, что полковник явно предпочитал общество Лили. По новоорлеанским обычаям, она не могла оставлять их вдвоем и принуждена была — в унизительной роли лакея при разговоре господ — стоять позади и прислушиваться. Потому для нее оказалось большим облегчением, когда появился Колберн и впрягся, хотя без восторга, в ее колесницу.
Пока Лили и Картер вели разговор в гостиной, капитан и миссис Ларю сели поболтать на балконе. Колберн легко уступил ей инициативу в беседе, прежде всего потому, что она сама приняла на себя эту роль и, во-вторых, потому, что он был не настроен болтать, — на положении слушателя он мог чаще бросать взгляды в сторону Лили. Хоть Колберн и был намного моложе Картера и привлекательнее, ему в голову не приходило вступать с ним в соперничество или, как принято в этих случаях выражаться, — подставлять ему ножку. Он почитал полковника, как старшего офицера, а кроме того, отдавал ему должную дань, как юный провинциал — человеку, искушенному в свете. Новичок из провинции поклоняется столичному кавалеру, любуется его блеском и не видит его пороков. В своем неумеренном восхищении полковником и Колберн, и мисс Равенел выступали на равных правах простака и простушки. Отличие было лишь в том, что Колберн не скрывал своего восхищения, а Лили — молодая девица на выданье — таила свое восхищение за милым кокетством.
— И не совестно вам, — говорила она, — что я застаю вас диктатором в моем родном городе?
— Ужасно. Горю от стыда. Согласитесь стать мэром, и я уступлю вам свои полномочия сегодня же.
— Уступите их моему отцу, и тогда я согласна.
Предложение мисс Равенел было более практичным, чем она сама полагала. Командованию очень хотелось бы выдвинуть мэра из среды местных жителей, с тем условием, конечно, чтобы он был прежде всего патриотом и настолько известен в городе, чтобы стать во главе чрезвычайно желательной для северян, но пока что, увы, не родившейся партии противников мятежа.
— Что же, дельное предложение, — отозвался полковник. — Я позволю себе доложить его на благоусмотрение командующего.
Ничего подобного он, разумеется, делать не собирался. Доход от должности мэра был полковнику очень кстати, так как он зажил сейчас на широкую ногу.
— Нет, прошу, ничего не докладывайте, — сказала мисс Равенел.
— Почему же? Раз вам угодно.
— Не пытайтесь склонить меня подкупом на сторону янки.
Эти несколько реплик подали Картеру мысль, что в собственных интересах ему следует подыскать безработному доктору какой-нибудь пост или прибыльное занятие. Говорят, если кто-то задумал украсть ваши персики, надо направить его внимание на соседские яблоки. Вообще же полковник был бы искренне рад помочь Равенелам. Дипломатично побеседовав с доктором, он разузнал, что медицинский колледж закрылся из-за нехватки студентов, а железнодорожные акции не приносят больше дохода и, таким образом, Равенелы лишились всего, кроме дома и тощего счета в банке. Доктор с усмешкой сказал, что полагает это достойным возмездием за то, что долгие годы кормился за счет учреждений, хотя и не более чем географически, но все же связанных с рабством. С обычной своей учтивостью, но в полной растерянности он выслушал предложение полковника заняться спекуляцией сахаром.
— Прошу прощения, не совсем схватил вашу мысль, — сказал Равенел. — Я не очень сведущ в коммерции.
— Простейшее дело, покупаете сахар по шесть центов за фунт — и продаете по двадцать.
— Какая огромная прибыль! Почему же торговцы упускают такую возможность?
— Да потому, что у них ее нет. Никому не позволено покупать сейчас сахар без разрешения властей.
— Ага, конфискованный сахар. Понятно. Но я думал, что сами же власти…
— Вы не вполне разбираетесь в этом вопросе, уважаемый доктор. Речь идет не о конфискованном сахаре, а о сахаре нам не доставшемся, о том, что остался за линией фронта. Противник очень нуждается в соли, хинине, ботинках, золоте и во многих других вещах. А нам нужен хлопок и сахар. Идет меновая торговля, ко взаимному удовольствию. Разумеется, это нелепо и противоречит законам войны, но тем не менее разрешено самым высоким начальством. К тому же безопасно и прибыльно.
— Признаться, я удивлен, — заявил доктор, и взгляд его выразил сильнейшее изумление. — Я бы сказал, что это прямая измена.
— Не стану вам возражать. Но сам отношусь снисходительно, поскольку эта торговля — под покровительством большого начальства. Как я уже говорил, подобные сделки противоречат военным законам; это — помощь врагу. Однако высокие власти, по соображениям мне неизвестным, но с которыми я тем не менее обязан считаться, санкционируют такую торговлю. И я мог бы помочь вам принять в ней участие. Согласны?
— А вы согласились бы?
— Я офицер Соединенных Штатов, — расправляя плечи, ответил полковник. «И вирджинский джентльмен», — хотел он добавить, но почему-то осекся.
Любопытно отметить, как редко он в разговоре упоминал родной штат. Надо думать, его терзали какие-то муки совести, посещали сомнения при мысли, что он, прирожденный вирджинец, поднимает оружие не в защиту своих земляков, а против Старого Юга. Если он и вспоминал Вирджинию, то только в тех случаях, когда радовался, что не воюет на ее территории. За вычетом этого трудно было узнать из его речей, что он по рождению южанин, что его беспокоят в душе какие-то чувства помимо положенных выпускнику Вест-Пойнта и офицеру армии Соединенных Штатов. Но только в политике он перестал быть вирджинцем. В обуревавших его страстях, в тяге к семейной жизни, в совестливости в чем-то одном и бессовестности в другом, в мотовстве, в пьянстве и брани — иными словами, в сочетании цивилизованности и ярого варварства — он был и остался истинным сыном своего класса и своего штата. Он оставался вирджинцем и в тех колебаниях, которые испытывал, принимая решения, и в твердости, которую проявлял, однажды что-то решив. Почему-то принято думать, что прирожденный вирджинец — барин и сибарит. Это ошибка. Во многих других странах его, безусловно, сочли бы чудом энергии, и, как убедились все в этой войне, вирджинец может быть бесконечно активным, смелым и стойким. Изо всех наших штатов, принявших участие в мятеже, Вирджиния показала наибольшую доблесть.
