— Разумеется, нет, — солгала эта милая дама вторично.
— Очень надеюсь, что вы и в дальнейшем не станете этого делать. Дайте мне слово, прошу вас.
— Раз вы желаете, — вздохнула миссис Ларю, — хорошо, я даю вам слово.
— Чрезвычайно обязан, — сказал Равенел.
— Меня тоже, признаться, смущала сперва разница в возрасте, — начала было снова миссис Ларю, пытаясь создать впечатление, что это и есть основное препятствие к браку; но тут ее шурин энергично потряс головой, давая понять, что разница в возрасте сущий пустяк по сравнению с другими причинами; после чего, оглядев собеседника проницательным взором, миссис Ларю решила прервать разговор.
— Хотел бы еще попросить вас, — сказал в заключение доктор, — чтобы в дальнейшем, если я буду в отсутствии, вы разрешили Лили принимать визитеров у вас. У нас ей, одной, неудобно принимать визитеров-мужчин.
Миссис Ларю согласилась, тем более что от нее лишь зависело, быть ей придирчивой или беспечной дуэньей.
«Почему же он так настроен против этого брака?» — удивлялась она. Миссис Ларю считала в порядке вещей, что закоренелый в пороке мужчина берет себе в жены невинную юную девушку, и, привыкши смотреть на щепетильного доктора как на человека с причудами, она не могла себе даже представить, с каким отвращением подобный отец относится к мысли отдать свою дочь за прожигателя жизни.
«Aurait-il decouvert, — размышляла она, — la petite liaison de monsieur le colonel? Il est vraiment curieux, mon beaufrère; c’est plutot une vierge qu’un homme».[81]
Пусть читатель не думает, что эта хитроумная дама собиралась всерьез выполнять обещание, данное доктору. С ним действительно она больше не говорила о задуманной ею женитьбе; но только имея в виду усыпить его подозрения, предотвратить вмешательство доктора в естественный ход событий, который — она полагала — понемногу сам приведет к намеченной цели. Но она продолжала по-прежнему нашептывать девушке похвалы полковнику Картеру и старалась почаще оставлять их вдвоем на десять, пятнадцать, а то и на двадцать минут, от чего бедная Лили приходила в смущение и либо впадала в чрезмерную нервную говорливость, либо, напротив, замыкалась в молчании. Надо заметить, что Картер не проявлял к миссис Ларю никакой благодарности. Он не считал, что в любовных делах нуждается в чьей-либо помощи, и не брал на себя никаких обязательств перед непрошеными помощниками. А кроме того, веря в свою многоопытность, он был уверен, что видит насквозь миссис Ларю, и не намерен был становиться игрушкой в руках интриганки, пусть даже и самой искусной. Действительно, он разгадал порочность ее натуры; и хоть подобные свойства характера ничуть не пугали его, в супруги миссис Ларю он бы себе не взял. Беседуя с Колберном, полковник любил называть ее, похохатывая, «эта Ларю». Капитан, со своей стороны, отзывался о миссис Ларю с неизменной почтительностью: она состояла в родстве с Равенелами, и это накладывало на него определенные обязательства.
Но как бы там ни был уверен Картер, что видит насквозь «эту Ларю», он продолжал шагать по проложенной ею тропинке. С каждой неделей встречи с мисс Равенел становились ему все милее. Эти свидания наедине, приносившие Лили столько тревоги, он теперь предвкушал с затаенной в душе радостью. Картеру следовало бы по опыту прошлых лет хорошо знать, — и ему ничего не стоило вспомнить об этом, поглядев лишний раз на отраженного в зеркале бравого господина с замечательным цветом лица, — что поддаваться в подобной степени действию женских чар для него слишком опасно. Обычно владевший собой и, как большинство прожигателей жизни, сравнительно равнодушный под внешним покровом страстей, он таил тем не менее в глубине своей властной натуры вулканический темперамент. Как говорится о старых винах, в нем был огонь. На сей раз он твердо решил не влюбляться. Он помнил свои былые влюбленности и страшился возврата порабощающей страсти. Он сам признавал, что, влюбившись, «становится совершенным ослом».
При всем том Картер знал, что уже начинает испытывать не то чтобы ревность, — в чувстве ревности он бы себе ни за что не признался, — но желание «монополизировать» мисс Равенел. Когда он приходил к ней в одно время с Колберном, то вдруг начинал говорить по-французски, заставляя бедного капитана конфузиться и страдать; Колберн не был обучен французскому и только чуть-чуть разбирался в печатном тексте, возводя слова к их латинским корням. Лили, однако, не желая быть нелюбезной хозяйкой или же не желая, чтобы Колберн подумал, будто ей с Картером надо о чем-то секретничать, после нескольких беглых французских фраз переходила опять на английский. Однажды, когда она сделала это очень подчеркнуто, Картеру пришлось извиниться.
— Простите меня, капитан, — сказал он и тут же добавил не слишком искренне: — Почему-то считал, что вы тоже болтаете по-французски.
Нет, Колберн, увы, не болтал по-французски, да и вообще не знал ни одного иностранного языка. Добавлю, что он не рисовал и не пел, не играл ни на одном инструменте — словом, как истый американец был лишен всякого светского лоска. После этих слов Картера он покраснел, задетый еще сильнее, чем разговором полковника с Лили на непонятном ему языке. Сейчас он охотно сменял бы свои познания в древнегреческих авторах на умение болтать по-французски. На следующее же утро он нанял себе учителя.
Другим источником треволнений для Колберна была миссис Ларю. Будучи молод и не искушен в любовных делах, он с большим беспокойством открыл, что стал вдруг объектом ее притязаний, не питая со своей стороны никакого ответного чувства. Я не хочу, конечно, сказать, что мадам влюбилась в него. Она вообще никогда ни в кого не была влюблена и, разумеется, не собиралась влюбляться в тридцать три года. Чего ей хотелось, это чуточку пофлиртовать с молодым человеком, держа его в то же время подальше от Лили, чтобы он не мешал Картеру. Но надо заметить, что флирт, в понимании миссис Ларю, имел совершенно особые признаки, которые, может быть, стоят того, чтобы их обсудить, не спеша, в будуаре, но покажутся, я опасаюсь, очень рискованными, если вынести их сейчас на страницы книги. Пока что ни Картер, ни Колберн не могли разобраться толком в тактике миссис Ларю, хотя первый из них и твердил довольно уверенно, что «видит ее насквозь».
«Черт побери! — говорил себе Картер. — Она с ним слаще, чем патока. А тактикой напоминает удава. Облизывает, чтобы легче потом проглотить. С другой стороны, — продолжал развивать свою мысль полковник, чуть что не подмигивая себе самому, так он восторгался своей проницательностью, — если такая змея и проглотит, это не так уж худо. Совсем недурная змея. Но я бы на ней ни за что не женился». Полковник походил в этих своих рассуждениях на «дьявольски хитрого Джоя Бэгстока».[82]
Неискушенный же Колберн открыто себе признавался, что не понимает ни миссис Ларю, ни ее намерении. В какой-то момент он даже склонялся к мысли, что эта дама решила женить его на себе, но был остановлен ее скептическими замечаниями о замужестве.
— Не берусь вам хвалить ни одиночество, ни семейную жизнь, — как-то сказала она. — Я испытала и то и другое, и я не в восторге. Это выбор из двух зол, и никто вам на свете не скажет, что хуже.
Вдова, которая ищет второго мужа, не станет так рассуждать, и Колберн решил, что она не потащит его к алтарю. Однако миссис Ларю не оставляла его в покое. По некоторым взглядам ее, словечкам, кокетливым жестам Колберн вынужден был с беспокойством признать, что она на него имеет какие-то виды и вовсе не собирается выпускать из своих коготков. Вскоре, как и можно было предвидеть, произошло объяснение, которое Колберну пришлось совсем не по вкусу. Свидание с миссис Ларю в малой гостиной, от которого Колберну не удалось уклониться, продолжалось почти полчаса, и Колберн потом никому не обмолвился даже словечком об этой беседе, хотя любопытный полковник его и расспрашивал.
«Черт побери, он ее, кажется, просто отшил, — рассуждал сам с собою полковник, наблюдая явный разлад у Колберна с миссис Ларю после их тайной беседы. Странное дело! Не хочешь жениться, не надо, но почему не развлечься? Тебе удовольствие, вдовушки — не убудет. Чудак!»
В следующий раз, когда Колберн пришел к Равенелам, «эта Ларю» решила ему отомстить за свое поражение, о котором мы так-таки ничего и не знаем. Чтобы оценить ее месть по достоинству, надо быть в курсе некоторых малоизвестных сторон новоорлеанского быта. Среди путешественников ходит легенда о том, что где-то в глубинах Африки, у подножия Лунных гор, живут высокоцивилизованные белые негры. Вы убедитесь в правдоподобии этой легенды, когда в самом городе Полумесяца[83] и в некоторых богатейших районах Луизианы увидите негров, ничуть не похожих на негров. В жилах у них течет лишь ничтожная часть негритянской крови; они весьма почтенные и часто очень богатые люди, многие из них прекрасно воспитаны и образованны. Эти креолы, как они сами себя называют, издавна были свободными и до появления американских законов пользовались одинаковыми правами со всеми белыми гражданами. Они ревностные католики и ранее часто роднились с белыми людьми своей веры; их сыновья получают образование в Париже на тех же правах, что и молодые французы; их дочери воспитываются под строгим домашним надзором, как это принято почти во всех южных странах. На улице вы не отличите их от чистокровных потомков старых французских плантаторов. Но притом их окружает социальный кордон, не менее строгий, чем санитарный кордон, ограждающий какую-нибудь пораженную эпидемией зону. Англосаксы, заносчивейшая раса нашего времени, не пожелали родниться с ними да и знаться вообще, а за последнее время в этот бойкот, порождаемый расовыми предрассудками, оказались насильственно втянуты и потомки белых французов. Новоорлеанские старожилы, ранее свободно общавшиеся с белыми неграми, рискуют теперь сами подвергнуться оскорблениям или, хуже того, стать жертвой прямой расправы со стороны новоорлеанцев позднейшего происхождения, явившихся с Севера.
