– Мы таких не знаем. У нас своя Центральная Рада.
– Вот именно, – сказал Гаврик. – Рада. Она рада, только мы не рады.
– По какому случаю?
– По такому случаю, что за вашей Центральной Радой все останется, как при Николае: земля помещикам, а вам дуля с маслом.
– А при вашем революционном комитете что будет?
– У нас, товарищи громадяне, – строго сказал Гаврик, – вся власть Советам, земля – крестьянам, фабрики – рабочим, долой войну, немедленный мир, а помещиков и капиталистов – в Черное море.
Гаврик чувствовал себя удивительно легко, свободно, уверенно.
Душа его горела. В эту минуту, казалось, для него нет на свете ничего невозможного. Он чувствовал себя как бы хозяином не только этой Пироговской улицы вместе со штабом и часовыми у входа, но также и всей этой сказочной лунной ночи над Куликовым полем, угольно-черной, лилейно-белой, этого морозно-перламутрового небосвода, движущегося над головой, наконец, всего мира, который как бы заново рождался на его глазах.
Вместе с тем все казалось удивительно простым, легко исполнимым. Это чувство чистой человеческой правды незаметно передалось часовым, и они уже перестали смотреть на Гаврика и на матросов как на врагов, пришедших сюда сделать им зло. Какие же это враги? Свои люди.
– Ну так как же, товарищи гайдамаки, договорились?
Но в это время послышался шум и фырканье, вдоль мостовой легла прыгающая полоса автомобильных фонарей, заиграл рожок, и к подъезду подкатила серая штабная машина.
Часовые встрепенулись, вытянулись и коротким полудвижением отвели в сторону штыки винтовок, сделав "по-ефрейторски на караул".
Из машины выскочил генерал в высокой гайдамацкой папахе и, стуча кавалерийской саблей по ступеням, на которых только что сидел Гаврик, вошел в тяжелые дубовые двери, как бы сами собой открывшиеся перед ним на своем медном, цилиндрическом пневматическом запоре.
За ним последовала генеральская свита, наполнив прямую улицу бряцаньем шпор.
Свет автомобильных фонарей описал полукруг, озарив по очереди ряд уличных деревьев, дубовые бочки у ворот завода искусственных минеральных вод Калинкина, плантацию садоводства Веркмейстера с рядами согнутых штамбовых роз в соломенных футлярах; потом он уперся в глухие железные ворота штаба, которые бесшумно отворились, пропустив во двор машину, потом затворились, и на улице снова сделалось тихо.
Но чувство чистой человеческой правды уже было разрушено.
– Ну, так как же, товарищи? – спросил Гаврик. Часовые промолчали. Когда же Гаврик снова сделал попытку подойти поближе, они, как на пружине, вскинули винтовки.
– Стой, будем стрелять!
– Да что мы с ними на самом деле цацкаемся! – с досадой сказал тот самый матрос, который советовал действовать "нахалом".
Рванувшись вперед, он припал на колено и поднял над головой ручную гранату.
Гаврик едва успел схватить его за руку.
– Алеша, ша! Пока еще я здесь командую. Ну, громадяне, не хотите – как хотите, – сказал он с ангельской, миролюбивой улыбкой, обращаясь к часовым. – Вам же хуже. Пока вы здесь охраняете генеральскую контрреволюцию, там, на селе, без вас всю землю поделят. Бывайте здоровы! За мной, братишки!
Он сделал знак рукой и не спеша, вразвалочку, с самым невинным видом пошел назад и завернул за угол. Здесь он преобразился – куда девалось его наигранное добродушие, миролюбивая ленца.
– Чуете? – спросил он отрывисто матросов.
– А чего?
– А то, что раз генерал Заря-Заряницкий приехал ночью в пустой штаб со всей своей шайкой, то это не случайно. Я не знаю, что у них на уме. Может, они хотят нас опередить и перейти в наступление. Стало быть, первым делом надо лишить штаб связи. Это дело возьмет на себя товарищ с "Ростислава". Будь ласков, Гриша, – обратился Гаврик к одному из матросов, – полезай на столб и перекуси им все телефонные и телеграфные провода. А ты, дядя Данило, приведи сюда отряд и размести людей поблизости на случай, если придется гайдамацкий караул заменить нашим. Лично я постараюсь зайти в штаб с черного хода и поговорить с караульными, может быть, они согласятся не валять дурака и добровольно сдадут нам посты. В случае, если я с ними не договорюсь, даю три выстрела из нагана, и тогда идете всем отрядом на штурм.
В ту же минуту, не теряя времени, Черноиваненко-младший кошачьим шагом обошел угловой дом и очутился позади штаба.
Это был тот самый дом на углу Куликова поля и Канатной, в котором когда-то жил Петька Бачей, и тот самый пустырь, где когда-то застрелился часовой и куда выходили окна, откуда добрые штабные солдаты бросали Гаврику в подставленную рубаху куски черного хлеба и вчерашнюю гречневую кашу.
Давненько это было, но Гаврику казалось, что вчера.
25
ПРО КОТА И ВОЛКА
Гаврик стал на камень и заглянул в полузамерзшее окно караульного помещения. Как всегда, на подоконнике сушились солдатские луженые бачки, ложки и кружки.
Даже куски житного солдатского хлеба с каштановой корочкой показались Гаврику теми же самыми, что лежали здесь когда-то давно, в детстве.
Теперь Гаврик увидел висячую электрическую лампочку слабого накала и среди махорочного дыма – шинели и папахи часовых, отдыхающих перед столом.
Проще всего было влезть в окошко, но на нем была железная решетка.
Тогда Гаврик решил перемахнуть через каменную ограду.
Недолго думая он разбежался, прыгнул, повис на руках, подтянулся и очутился верхом на высокой стене.
Отсюда он увидел весь штабной двор с гимнастическими приборами, деревянным грибом для постового, гаражом, небольшим строением типографии, офицерскими цветниками, погребом и домиком караульного помещения.
Всюду было пустынно. Ни одной живой души. Царила холодная луна.
"Ничего себе вояки!" – неодобрительно подумал Гаврик, потуже затянул пояс и лихо сбил на затылок кожаную фуражку.
Прежде чем спрыгнуть на низкую крышу погреба, оказавшуюся под ним, он посмотрел на улицу и увидел телефонный столб с сидящим на нем на фоне лунного неба матросом, который рубил тесаком провода.
"Гоп ля!" – произнес про себя Гаврик и спрыгнул на дерновую крышу погреба.
Затем завизжала дверь на блоке, и Черноиваненко-младший вошел в караульное помещение.
На него никто не обратил внимания, потому что как раз в это время молодой чернобровый и черноусый красавец унтер-офицер в белой домашней бараньей папахе, сбитой набок, с шашкой между колен, сидя на нарах, рассказывал сказку и, по-видимому, дошел до самого интересного места.
– Тоди вовк наився добре, вылез из-под стола, сил посреди комнаты и каже: хочу спивать!
– И правильно сделал, – сказал Гаврик, присаживаясь на нары. – Здравствуйте, товарищи караульные!
Рассказчик остановился. Караульные посмотрели на Гаврика. Впрочем, без особого удивления. Время было такое, что воинской дисциплины придерживались немногие; все привыкли к тому, что в казармах и караульных помещениях постоянно находятся солдаты из других частей или даже посторонние, вольные – какие-нибудь представители, делегаты, уполномоченные.
Достаточно было Гаврику мельком взглянуть на караульных солдат, чтобы сразу понять обстановку.
Караул как караул. Солдаты как солдаты. Фронтовики, побывавшие, видать, в разных переделках, на разных участках: и на Стоходе, и под Сморгонью, и в Августовских лесах, и в Добрудже.
Многие, судя по нашивкам на рукавах, по два, по три раза раненные, контуженные, отравленные газами. Люди, смертельно уставшие от войны и продолжающие тянуть военную лямку скорее по привычке добросовестно служить, чем по каким-нибудь другим причинам, а сказать проще, неизвестно за каким чертом!
Были они нижними чинами в царской армии, потом гражданами – солдатами Керенского, а теперь нашили им на старые, сплющенные пехотные мерлушковые папахи красные висюльки – шлыки, – и они уже считаются вооруженными силами Центральной Рады, гайдамаками, а что она за Рада – бис ее знает!
И вот теперь вместо того, чтобы делить у себя в деревне землю, спать на грубке с бабой, они сидят в караульном помещении, курят махорку "Тройка" и слушают сказку про вовка, который пришел лютой зимой к своему другу коту Ваське, худой, голодный, жалкий, и попросил, чтобы кот Васька во имя старой дружбы накормил его ради Христа чем-нибудь. Кот Васька пожалел своего друга, впустил его в хату и спрятал под стол. "Придут до хозяина гости, станут пировать, – говорит, – тогда я буду тебе бросать со стола что попадется – косточку, кусочек сальца, хвист ковбаски, грудочку кашки, вот ты и накушаешься. Только ты смотри, вовк, сиди под столом смирно и за ради бога не рыпайся, потому что я тебя добре знаю: пока ты голодный, ты тихий, а как накушаешься, так сразу вылезешь из-под стола и начнешь спиваты. Не дай тебе боже! Потому что тогда ни тебе, ни мне не сносить своей шкуры". Вовк поклялся страшной клятвой, что будет сидеть под столом смирно и тихо, давал святой истинный крест. И не удержался. Как только наелся, сейчас же вылез из-под стола, сел посреди хаты, посмотрел на гостей и сказал: "Хочу спиваты".
