– Ведь в сущности, Нинок, мы обитаем внутри грандиозной метафоры.
– Ты бы, Нюнюшкин, лучше б пламминг[37] изучил, чем философию. А то ты так неаккуратно все делаешь, ранит глаз.
– Смотри, Нинок, все эти огоньки, и звуки, и это сияние, и это свеченье – иллюстрация к платоновским идеям, к архетипам Юнга. Николай Лосский считал: атомы, молекулы, даже электроны способны со временем стать личностью и подняться до Царствия Божия.
– Вот-вот, а ты только что паука убить хотел. Неужели тебе никто не объяснил, как надо вести себя с пауками? Ты очень глупый, Нюнюшкин, убийство паука есть преступление и очень дурная примета.
И они устроили новоселье среди звезд и светляков. По утрам ее кожа была серая от раннего вставания на работу и хронической усталости. Но когда в полутьме, среди светляков и звезд, она закрывала большие глаза и вдохновенно дышала, ее полустолетнее лицо с римским прямым носом становилось молодым и прекрасным.
– Тяжелая работа – секс?
– Тяжелая.
– А что ж ты берешься, Нюнюшкин?
Утром их разбудили птицы. Тут был птичий рай, певучее княжество. В этих ярких птицах была беспечность. Как будто они прыгали через скакалку и как бы делали одолжение дождевым червям, выклевывая их из травы.
Однажды, когда они шли по тропинке, явился необыкновенно шумливый BIRD и, чуфыркая и хорохорясь, стал перелетать по деревьям вдоль их пути, обнаруживая пурпурные эполеты на плечах.
– Что это он, Нинок?
– А это мой покойный отец Цала… Это у него нахес, что у меня такой замечательный еврейский муж.
У нее были особые отношения с потусторонними силами.
– А ну немедленно переодень носок, он у тебя наизнанку. То-то у тебя с утра все из рук валится. И майка наизнанку.
Она одушевляла неодушевленное. Так Нинок очень зауважала домкрат, после того как Нюню приподнял с его помощью трейлер, подвесив все четыре колеса. Она обмыла домкрат горной водой, протерла чистой тряпочкой, просушила на солнышке, поместила в красивый пластиковый пакет, положила на почетное место в трейлерную ванну и называла с тех пор Домкрат Домкратович. Видимо, она была фея. Так, например, она разговаривала со зверьками, и те повиновались ей. Как-то он услышал из кустов ее голос: она разговаривала с бурундуком. Вороватый семиполосик привел к ней своих детенышей, и она кормила их из мисочки гречневой кашей. На нее садились птицы, как на дерево. Она жалела даже воду, которая понапрасну текла из крана:
– Бедная водичка, беспризорная.
И вообще, в ее поведении было много таинственного.
– Нюню, мне фасоль в глаз попала.
– Как так?
– А я маску делала. Ты весь мой мед съел. Пришлось вместо медовой маски фасолевую делать.
Денис и Карл Банк – братья. Но их никогда не увидишь вместе. И вообще, их ни за что не примешь за братьев. Среди развлечений Дениса есть такое. Он подкрадывается тихой сапой сзади и дико кричит: «Б-б-б-ум!» Человек в ужасе вздрагивает. Однажды он поверг в замешательство стайку молодых женщин, когда, неожиданно выскочив из отхожего места, выставил напоказ свою веснушчатую румяную задницу.
При этом в нем – бездна здравого смысла и способность к трезвому размышлению. Денис рыжий, почти красный, с такими блестящими зелеными глазами, что кажется, они сделаны из бутылочного стекла. Денис – языческий божок этой долины. Он везде. Прислуживает игрокам в гольф, стоит у кассы в местном магазине, объезжает на электрокаре трейлеры из конца в конец, но дольше всего задерживается у их «аргоси»:
– А что вы читаете, сэр?
– Про викинга Эрика Красного. Он был, как и ты, рыжий. Эрик Красный открыл Исландию и Гренландию. Его сын, Лайф Эриксон, был тоже красный и неугомонный.
– Далеко от нашей реальности. Вон сыновья фермера книг не читают, а трактор до винтика разбирают и в коровах понимают.
Пчела жужжала и билась о поля его соломенной шляпы. Ловкой рукой схватил, даванул, бросил на газон, растоптал ковбойским каблуком.
– Какой смысл учиться, если все сгниет вместе с мозгом?
– Что же, ты так ни одной книжки не прочитал?
Схватил фломастер:
– Смотрите. – Размашисто написал на листке: «I’ve never read a book. My study is life itself. I experience life. I never studed anywhere. LIFE LIFE LIFE»[38]. – Меня научил этому индейский вождь. Я жил у него в резервации. Вождь был философ. Он говорил: главное – прижаться взглядом, слухом, нюхом к природе и не искать ответов на вопросы. Это не по силам человеческому разуму.
– А почему, Денис, у тебя джинсы на бедрах висят?
– А это для удобства моей герлфренд… Ей так удобней хватать за квач. Tonight I had the best fuck Gregory, the best. She moaning: Denis keep pushing, keep PUSHI PUSHI PUSHI, dont stop, came on my nippi Denis, O-O-O A-A-A[39]. Для меня нет ничего слаще оргазма… Главное – любовь и оргазм. У меня герлфренд – еврейка. У нее золотая звездочка Давида вот здесь. Я ее в золотую звезду целую. И везде, везде. Брат Карл хочет меня убить.
– Почему?
– Карл ненавидит евреев.
– Тогда почему их здесь так много?
– Он их классифицирует и изучает. Как бабочек. Вы заметили: вот эта половина кемпинга – еврейская, ближе к Делаверу – джентайлз.
– И как же он их различает?
– У него интуиция на евреев. Однажды я был на сборище его друзей. Денис скривил рот, прищурил глаз, выбросил вперед руку, прокричал: «Социализм вышел из Торы. Евреи сотворили атомную бомбу. В их руках печать, кино, финансы…»
– И ты согласен?
– У меня герлфренд – еврейка… Однажды они меня убьют.
Карл явился ему нежданно-негаданно. Сконденсировался из кварков, атомов и молекул как необходимый элемент мира. Осенняя лесная гора: охра, коралл, пурпур. Перистая краса индейского лета. Как будто коровинские купчихи побросали на взгорке свои шали сушить.
– Атом в этом кленовом листе обитал, возможно, в душе Рафаэля. Где-то здесь пронесся сейчас электрон, бывший Эйнштейном.
Так думалось ему по дороге на ферму, где он покупал по утрам сладкие «органические» помидоры. Берешь дюжину в корзиночке – кладешь два доллара в жестянку. Магазин на доверии. Сладчайшие томаты в дымчатой росе. А теперь развернуться на пустынном сизом шоссе – и домой.
И вдруг скрежет тормозов за спиной. И откуда только они явились? Ну никак не могли они так стремительно и бесшумно явиться из-за поворота. Это дьявол поставил их за его спиной, как шахматные фигуры на доске. Один жирный, бритоголовый, татуированный паук на виске у глаза. Другой седогривый, с римским носом, он был бы даже красив, если бы не подвижный тонкогубый рот. Внутри жирного хрипело. Так свирепый питбуль деловито, без лая выходит на жертву.
– You fucking idiot, you dickhead, you motherfucker. You almost made a car accident, – вступил седогривый.
– I am sorry, nobody is perfect.
– You dickhead, I cut yours bolls off, – хрипел жирный. – Get fuck out of hier[40].
В нем все сдвинулось и закипело. Заныли разбитые костяшки. Их глаза блестели зеркальным наркотическим блеском. Но в тот же миг Питбуль дал газ, их задние колеса задымились и пропали в синеве и охре индейского лета.
С тех пор Карл неизменно вставал на его пути, как черный ферзь, объявляющий шах белому королю.
О, эти сизые лесные горы с лимонным свечением одиноких крон, с роскошью голубых елей. Осень как стареющая красавица, от которой все еще не оторвать глаз. Но когда машина въезжает на Карлову гравийную дорогу, у пейзажа начинается приступ болезни Паркинсона. Сизые горы лихорадит и трясет. Видимо, Карлова дорога – неизбежный элемент мира, как и гравийный карьер, вспоровший долину поперек, и кладбище ржавых автомобилей за облетевшей рощей.
Но стоит свернуть с этого трясилища на стриженый лужок, как на джипе вылетает Карл и преграждает путь. Он медленно вылезает из кабины и, поигрывая балетными ногами в обтягивающих кожаных штанах, отчитывает нарушителя:
– Дорога там, там, там, а не з-д-д-есь. Еще раз увижу – и нам придется расстаться.
Карл всегда отчитывал кого-нибудь, и, как правило, это был еврей.
– Я хотел бы наполнить газом мой баллон, – попросил он Карла, глядя на гиганта арийца снизу вверх.
– А где ваше please, please, please – пож-ж-жалуйста? – Он почувствовал, как в нем зашевелилась ярость.
– Английский не мой родной, извините. Тут не до тонкостей.
– Следующий раз не забудьте: please, please, please, – назидал Карл, закачивая пропан в баллон. – Пи, эл, и, эй, эс, и…
– И зачем ему понадобился мой плиз, – размышлял он по дороге домой. – Наверняка тут какая-то ущербность. Кстати, я никогда не видел Карла в обществе женщин, а всегда с этим толстобрюхим. А потом, эти затянутые в кожу балетные ноги.
– Ты только не волнуйся, Нюню, только не волнуйся, – вступила Нинок, когда он поведал ей свои мысли, – тебе нельзя волноваться.
А потом Нинок пошла в ванну, приоткрыла кран и стала шептать:
– Вода, водюшка, водюшечка, унеси наши напасти. Вода, водюшка, водюшечка.
В воскресенье вечером они сворачивали знамена: подглаживали рабочую одежду, отключали газ, укладывались пораньше, чтоб в пять утра взорвать сладчайший сон звоном будильника. А потом двухчасовая гонка по семнадцатой дороге, как переход из цветного кино в черно-белое.
