о новом шансоне Ива. Царящее здесь напряжение удушало. Эдит попыталась воскресить в себе то внутреннее тепло, которое подарило ей утро, но не получилось. Вместо этого в груди поднялась глухая досада, потому что самые близкие ей люди, кажется, намерены испортить этот чудесно начавшийся день.
— Я что-то пропустила? — раздраженно спросила она.
— Нет. Ровным счетом ничего, — буркнул в ответ Лулу.
Брови Эдит приподнялись. Она пристально посмотрела на своего импресарио, пытаясь прочесть хоть что-то в его гневном взгляде и размышляя, чем она могла вызвать такое недовольство. Никаких объяснений в голову не приходило. Она все так же не имела ни малейшего представления о том, что происходит. Если ее что-то и расстраивало в данный момент, так это неопределенность ситуации. Больше всего она боялась, что верные ей люди вдруг начнут действовать против нее и у нее за спиной. Эдит уже открыла рот, чтобы сказать что-нибудь резкое, но тут вмешалась Симона.
— Лулу видел черный список, в котором есть твое имя, — проговорила она.
— Что?
— Я-то удивлялся, почему больше не слышу твои песни по радио. Сегодня я спросил у «Радио Париж» и узнал, что комиссия, занимающаяся вопросами сотрудничества творческой интеллигенции с немцами, расследует твое дело и ты находишься в списке запрещенных деятелей искусства. Почему ты не сказала мне об этом, Эдит? — Луи направился к Андре. — И ты тоже. Почему мне никто ничего не сказал?
Эдит съежилась, как воздушный шарик, из которого вышел весь воздух. Она испуганно взглянула на Лулу.
— Есть такой список? Я об этом ничего не знала.
— Имена по большей части обнародованы, — смущенно признала Андре. — Я не могла это остановить. Мне очень жаль.
— Что значит «по большей части»? — настаивала Эдит. Ее очень обеспокоило, что весь Париж знает об обвинении против нее. Она так долго и тяжело работала, чтобы никто больше не мог указать на нее пальцем.
— Ну, черные списки можно посмотреть. Мсье Баррье тоже их видел. У каждого профессионального объединения теперь есть свой список, поэтому их очень много. Но к ним быстро теряют всякий интерес. Обычные люди чаще беспокоятся о том, как обогреть свои дома и где найти какую-нибудь еду. Ситуация с поставками сейчас хуже, чем в условиях оккупации.
Прагматизм Андре несколько успокоил Эдит. Тем не менее она чувствовала себя загнанной в угол.
— Это мне стоит расстраиваться из-за этого! — рявкнула она своему импресарио. — Почему ты так обиделся? Какое это имеет отношение к тебе?
На мгновение она испугалась, что Луи Баррье откажется работать с женщиной, обвиненной в сотрудничестве с неприятелем. Ее сердце сжалось.
— Почему ты не рассказала мне об обвинениях? — голос Лулу звучал уже не гневно, а почти грустно. — Ты мне не доверяешь?
— Хороший вопрос, — сказала Симона. — И он заслуживает честного ответа.
Эдит нахмурилась, но не стала перебивать подругу.
— Правда заключается в том, — продолжала Симона, — что наша Малышка была настолько «смертельно рада» этому делу, что предпочла просто забыть о нем. И до сего дня у нее это неплохо получалось.
— Я думала, все будет еще хуже, если мы начнем это обсуждать, — подтвердила Эдит. Она подошла к Луи и протянула к нему руки. — Если бы я знала, что моя скрытность тебя огорчит, я бы тебе рассказала. Но мне хотелось как можно меньше вспоминать тот ужасный допрос в префектуре. Так что Симона права.
Луи схватил ее за руки. Теперь он выглядел скорее озабоченным.
— Тебя ранили? Унизили?
— Нет. Ничего подобного. Нет. Я ведь ничего такого не совершила. Даже ни разу не спала с немцем.
Она вспомнила, как себя чувствовала, когда ее допрашивал человек с красной повязкой на руке, но ничего не сказала Лулу. Одно дело — демонстрировать слабость перед Симоной, может быть, перед Андре и Маргерит, но в глазах своего импресарио ей очень хотелось выглядеть сильной. Чтобы показать Лулу, как легко она относится к выдвинутым обвинениям, она добавила:
— Я не похожа на Арлетти. Вы все, конечно, знаете фразу, приписываемую ей: «Мое сердце принадлежит Франции, но моя задница интернациональна».
— Все выяснится. Я могу доказать… — заговорила Андре, но Луи, казалось, ее не слышал.
Он крепко держал Эдит за руки и говорил так, как будто в этой комнате были только они одни:
— Ты сможешь покинуть Париж сразу после окончания выступления в «Мулен Руж». Тебе пойдет на пользу южный климат, а во время твоего отсутствия…
— Это… — Андре прервалась, потому что ее, по-видимому, никто не слушал.
— …я позабочусь обо всем, что здесь происходит, — договорил Луи. — Потом я отправлюсь следом за тобой. Но сначала мне надо позаботиться о проведении еще нескольких концертов до двадцать седьмого числа.
Андре мысленно выругалась. Повысив голос, она объявила:
— Слушания в комиссии состоятся в среду, двадцать пятого октября. Повестка пришла сегодня по почте.
— Ну здорово! — вырвалось у Симоны.
Луи отпустил руки Эдит и уставился на Андре.
— Почему ты сразу не сказала об этом?
Она подняла руки и снова уронила их.
— Ты ведь не хотел меня слушать.
— Это еще через десять дней, — заметила Эдит с наигранным спокойствием.
Она чувствовала себя как в автомобиле, который мчится с немыслимой скоростью по гоночным трассам Ле-Мана[48]. Страшное событие надвигалось на нее так быстро, что у нее кружилась голова. Ужас перед допросом, который она так надеялась забыть, окутал все ее тело так же сильно, как тогда, после посещения префектуры.
Разница с сегодняшним днем заключалась лишь в том, что ее секретарь дала свидетельские показания. Впрочем, вряд ли это сыграет какую-то роль. Рациональность не была свойственна многим борцам Сопротивления, обуреваемым чувством мести. А у нее не получалось мыслить прагматично из-за панических атак. Она слышала, что под домашним арестом находился не только Морис Шевалье, был допрошен Шарль Трене и арестован Тино Росси. Исчез и ее друг Саша Гитри[49] — кинорежиссер и сценарист, с которым она познакомилась через Кокто. Теперь все знали историю о предполагаемых коллаборационистах, сидящих в тюрьмах или в печально известном Дранси[50]. И не имело значения, как выдвигались обвинения, были ли это просто сплетни или болтовня в пабе. До сих пор она игнорировала эти истории, но в этот раз они стали такими же реальными, как воспоминание о волшебном завтраке с Ивом. Все, что она вытеснила с помощью любви к нему, вернулось: страх, отчаяние, паника. Виски сжала мигрень. Она поднесла руку колбу и закрыла глаза, словно хотела отгородиться от мира со всеми его ужасами.
— Тебе плохо? — Симона шагнула к ней и, как будто защищая, положила ладонь ей на плечи.
