разумеется, важно сопровождать тебя. Ничего другого.
Он отодвинулся от нее, и они стали медленно, ступенька за ступенькой, подниматься к базилике. Когда они проходили мимо учениц и солдат, Ива явно больше интересовали американцы. Он смотрел на них так, как будто сам мечтал облачиться в форму армии США. Наконец он снова сосредоточился на причине своего пребывания здесь и, склонившись к Эдит, тихо признался:
— Знаешь, я никогда не был в Сакре-Кёр.
— Кто бы сомневался, — пробормотала она себе под нос и тут же громко ответила Иву: — Значит, пришло время.
Он снова остановился и посмотрел на внушительное сооружение с возвышающимся на самом большом из трех куполов крестом.
— Это здание подавляет больше, чем Нотр-Дам-де-Пари. Строители здесь здорово постарались.
— Это храм, куда совершают паломничества, — отозвалась Эдит.
Она думала о базилике в Лизьё, которую должны были возвести в честь святой Терезы по образцу храма Сакре-Кёр, но не достроили из-за войны. Возможно, стены повредили бомбами. Желание Эдит отправиться в Нормандию и помолиться там за свое творческое будущее по-прежнему было неодолимым. Добрый и терпеливый Лулу Баррье по ее просьбе осведомился и узнал, что поездка в Лизьё фактически исключена. Симона сказала то же самое. Эдит раздражала правота подруги, а еще больше ее раздражали власти, которым надо было подчиняться. Она подумала, что это все становится похоже на цепную реакцию. Такое ощущение, что она постоянно пытается обмануть судьбу. Сначала вызов в префектуру, затем угрозы этого мерзкого следователя, этого коммуниста, и в конце концов ее лишили возможности молиться там, где для нее это было особенно важно. Надо демонстрировать покаяние или искупать свою вину. Даже если она не согрешила. По крайней мере, того греха, о котором говорил тот парень из префектуры, за ней нет.
— Базилику Сакре-Кёр заложили в тысяча восемьсот семьдесят пятом году в знак раскаяния коммунаров в преступлениях, — внезапно услышала Эдит свой голос.
На самом деле она хотела сохранить эту информацию при себе, предполагая, что Ив имел такое же представление об историко-политических процессах, как и она сама в свое время — до того, как ей рассказал обо всем Поль Мёрис. Она не хотела выступать в роли учительницы. По крайней мере, не здесь, не в этом значимом для них месте.
— Я слышал о Парижской коммуне, — быстро ответил Ив. В его голосе зазвучала какая-то гордость. — Отец рассказывал мне, что пролетариат на короткое время пришел к власти. Разве можно считать преступлением завоевание власти народом? Ведь штурм Бастилии именно к этому и привел.
— Архиепископ Парижский был расстрелян коммунарами. По-твоему, это не преступление? — спросила она глухим голосом.
— Ты называешь себя певицей для рабочего класса. Почему же тогда не понимаешь, какие реформы на самом деле необходимы народу? Ради этого можно пойти на жертвы. Партия коммунистов теперь представлена в новом французском правительстве и наконец займется национализацией крупных заводов. Например, такая компания, как «Рено», находится в руках народа и теперь может развиваться дальше. Но продвижение вперед возможно только в том случае, если будут уничтожены старые структуры.
Он смотрел на нее с мрачной решимостью.
— Но политическая партия не заменит религию.
— Верить в тех, кто заботится об улучшении условий жизни простых людей, таких как мы с тобой, мне кажется более разумным, чем в Бога, который допустил то, что происходило в этом городе в последние четыре года.
— Ты делишь мир на черное и белое, а вера тебе недоступна, — сухо заметила она.
Когда он открыл рот, чтобы возразить, она жестом заставила его замолчать. Потом она взяла его за руку, и хватка оказалась железная.
— Пойдем, пойдем дальше. Я хочу рассказать тебе, почему святая Тереза из Лизьё так важна для меня. На ходу говорить легче.
Ей было семь лет, когда она впервые стояла у могилы Терезы Мартен на кладбище в Лизьё. Маленькая девочка, почувствовавшая чудесную силу, исходившую от умершей монахини. Эдит нравились красивые истории о кроткой и любящей Терезе Младенца Иисуса[43], которые рассказывала ей бабушка Леонтина Гассион. Но девочка не могла видеть каменные надгробия и деревянные кресты вокруг, гравийные дорожки вдоль заросших травой участков и туи, украшавшие места последнего упокоения. Она страдала какой-то таинственной глазной болезнью. Мама сказала, что уже три года. Глаза Эдит были постоянно воспалены, и она могла различать только свет и тьму. Она чувствовала аромат цветов, которые другие верующие оставляли для святой, в ноздри ударял пряный запах свежеразрытой земли, но в остальном мир ощущался как скопление теней в бесконечном пространстве, будто погруженном в густой туман.
Она цеплялась за руку бабушки, а та старалась освободиться.
— Подожди, я занята, — повторяла пожилая женщина.
Эдит не видела, чем она занята.
На обратном пути бабушка привязала льняной мешочек, наполненный землей из могилы, к почти слепым глазам внучки. Эдит знала, что это была та самая особенная земля, потому что от нее исходил запах, сильно отличавшийся от того зловония внутри конного экипажа, который вез их обратно в Берне.
Обоняние позволило ей сохранить воспоминание о кладбище, на котором была похоронена святая, хотя визуальной картины этого места у девочки и не осталось. С повязкой на глазах она перестала воспринимать даже свет и тень и погрузилась в абсолютный мрак, но странный пряный аромат придавал ей силы. Как иногда рука ее мамочки.
Через неделю маман Тине — так звали бабушку шлюхи из ее публичного дома — сняла с глаз внучки повязку, и перед взором маленькой девочки развернулся пестрый, цветной мир. Эдит снова могла видеть. С тех пор она молилась Терезе из Лизьё.
