а осветитель выделял его на сцене светом совершенно так же, как делал это для Эдит. Мысленно Эдит слилась с Ивом Монтаном в единое целое. Это ощущение не только завладело ее сердцем, но проникло глубоко в душу. Внутри родилось осознание: он — ее жизнь, а она — его. И эта жизнь была подобна розе: драгоценная, ранимая, но удивительно стойкая.
Неожиданный успех Ива все больше вытеснял из головы Эдит мысли о том, что в комиссии все еще продолжаются слушания. Она продолжала планировать совместные с Монтаном гастроли. Как только Луи Баррье связался со всеми организаторами гастролей на юге и заручился их согласием, Эдит немедленно ввела жесткий график репетиций. Вечером они выступали в «Мулен Руж», днем работали над новыми песнями, которые Эдит выбрала для Ива, а ночью он, измученный, спал в ее объятиях. Сначала занятия шли прямо в номере отеля, затем они репетировали выступления на той самой сцене, где он выступал вечерами. После этого она чаще всего сопровождала его до дома на площади Дофина[45], где он жил в крошечной комнатке на последнем этаже. Это был красивый шестиэтажный дом из красного кирпича и светлого известняка с серой шиферной крышей, выдававшийся задним фасадом в сторону Сены. За последние триста пятьдесят лет он несколько раз расширялся и перестраивался. Район был довольно приличный, правда Эдит приходилось старательно игнорировать тот факт, что в непосредственной близости располагались Дворец правосудия и префектура.
От всех дурных мыслей ее отвлекал Ив. Нагрузка, которую она сделала для него обязательной, была настолько большой, что она сама едва успевала заниматься чем-либо еще, кроме подготовки его программы для гастролей. Едва проснувшись в его объятиях, она сразу же обращалась к его новым песням: критиковала интонацию, жесты, танцевальные движения во время дневных репетиций или вечерних выступлений. На завтрак Ив подавал ей в постель эрзац-кофе и булочки, которые он исхитрялся где-то добывать без продуктовой карточки. Обычно они были испечены на очень небольшом количестве молока, маргарина и сахара и поэтому имели какой-то кожаный привкус. Однако в те моменты они казались Эдит восхитительными, как самая изысканная еда. Не желая зря терять время, она продолжала объяснения с полным ртом, лежа полуобнаженной между смятыми подушками на усыпанной крошками простыне.
Когда она на мгновение прервалась, чтобы отхлебнуть безвкусный кофе, Ив произнес:
— У меня есть песня, о которой ты еще не знаешь.
Он замялся, очевидно ожидая, что с ее стороны последуют громы и молнии. Но этого не произошло.
— Кто написал текст? — спросила она.
— Анри. Анри Конте.
— О! — Ее брови удивленно приподнялись. — Вы снова друзья?
Ив улыбнулся, крутя в пальцах кусок булочки.
— Когда дело не касается тебя, Малышка, мы хорошие друзья, — сказал он.
Это прозвучало, как если бы маленький мальчик сообщил о том, что он помирился с лучшим другом. Она усмехнулась и стала ждать продолжения. Поскольку она никак не отреагировала, он через некоторое время продолжил:
— Шансон почти закончен, называется «Луна-парк».
Сидя в ногах постели, он выжидающе посмотрел на нее.
— Луна-парк? — повторила она, как будто на языке ее таяли не крошки, а чье-то имя. — Ты имеешь в виду старый парк развлечений за Булонским лесом, который открылся сорок лет назад или что-то в этом роде, во время проведения Всемирной выставки? Отец таскал меня туда, когда я была ребенком, но все, что я помню, это его раздражение по поводу того, что аттракционы были более зрелищными, чем его выступления.
Еще она подумала, что они также привлекали больше внимания, чем ее пение. До сих пор она ощущала на теле удары, которыми наградил ее отец. Некоторые вещи невозможно забыть. Задумавшись, Эдит покачала головой.
— Это довольно забавная песня, — продолжал Ив.
Очевидно, он очень боялся ее отказа. Ему, вероятно, понравились название и сама песня, и он опасался, что она попытается отговорить его. В выражении его лица чередовались осторожность и надежда. Он выглядел трогательно и мило.
— Гм, — сказала она, наслаждаясь наблюдением за ним.
Поняв, что ее молчание уже начинает его беспокоить, она наконец отреагировала. Эдит улыбнулась ему и сказала, подмигнув:
— В наше время Луна-парк пользуется довольно сомнительной репутацией.
Лицо Ива засияло, и Эдит в очередной раз вспомнила о солнце, которое в его присутствии казалось всегда особенно ярким.
— Вот в этом-то и дело! — воскликнул он. — По тексту понятно, что на каруселях хорошо видно белье, которое носят девушки. Песня о маленьком рабочем из Пюто[46], который на работе крутит гайки, а в свободное время ходит в Луна-парк повеселиться, да так, чтобы окупились потраченные деньги. Это именно то, чего ты всегда хотела — шансон для рабочего класса.
Прежде чем она успела ответить, Ив вскочил. Подражая размашистым жестам циркового зазывалы, который приглашает зрителей, он щелкнул языком и начал петь, как если бы стоял на большой сцене перед сотнями зрителей, а не в маленькой комнате перед одной-единственной женщиной: «Dans топ usine de Puteaux…»[47] Он превратился в рабочего, который трудится на токарном станке и находит свое счастье в старом парке развлечений, где он свой среди других простых людей, с которыми он распевает «Хидлеле, хидлеле, хиделеделе!» и флиртует с девушками, чье нижнее белье он видел, когда кружилась карусель. В этом маленьком выступлении Ив показал все грани своего артистического таланта. Как будто и не было неловких попыток копировать Фреда Астера. Ив, в своей старой, застиранной пижаме, настолько достоверно пел о радостях фабричного рабочего, что Эдит восторженно захлопала в ладоши.
— Ты был бы просто сумасшедшим, если бы сразу не включил это в свою программу, — сказала она. — Это отличная замена для твоих глупых ковбойских песен.
После этого высказывания Эдит — строгая учительница — отправилась на перерыв. А пришедшая ей на смену влюбленная женщина протянула к Иву руки и промурлыкала:
— Иди сюда и покажи мне вблизи, как ты исхитряешься так щелкать языком…
Его не пришлось звать дважды.
ГЛАВА 15
Приподнятое настроение покинуло Эдит через три часа, сразу по возвращении в отель. Она не особо удивилась, обнаружив в номере Луи, разговаривающего с Андре и Симоной, но все трое посмотрели на нее так, что Эдит встревожилась. Импресарио выглядел подавленным, лицо секретаря словно окаменело, а подруга в отчаянии заламывала руки. Их настроение было настолько осязаемым, что, хотя Эдит вошла из сумрачного коридора в ярко освещенную комнату, у нее возникло ощущение, будто она попала в клубы зловонного дыма какой-нибудь промышленной трубы. Она невольно подумала о заводских корпусах в Пюто и
