случайные злоупотребления, а на самый принцип, как он есть». Статья предназначалась для того же «Рассвета», но по неизвестной причине в журнале не была помещена и вообще при жизни критика не печаталась. Впоследствии он подарил эту рукопись Марии Александровне. Статья была найдена в ее бумагах и увидела свет только в 1913 году — в дополнительном томе павленковского собрания сочинений Писарева.
Очень скоро произведения Марко Вовчка стали известны и за пределами России. Двоюродный брат Чернышевского, будущий академик А. Н. Пыпин, печатал в «Журнале Чешского музея» серию «Писем о современной русской литературе». В одном из них, опубликованном в марте 1859 года, он с восхищением отозвался об «Украинских народных рассказах», и уже в июне газета «Пражские новости» напечатала «Одарку» — первый из иностранных переводов, за которым последовали в той же газете «Сон», «Чумак» и «Выкуп». «Знаете ли Вы, — спрашивал писательницу осенью того же года Белозерский, — что Ваши «оповідання» переводят в Варшаве на польский и в Праге на чешский?»
Это было только начало. Прошло несколько лет, и рассказы Марко Вовчка завоевали популярность во всех славянских странах. Немногие литераторы получали такое быстрое и единодушное признание.
Ну, а сама она? Как восприняла писательница свою неожиданную славу и весь этот шум, поднятый вокруг ее имени? Вполне спокойно. У нее хватило самообладания не подавать вида, что все это Имеет к ней прямое отношение и в какой-то степени волнует ее.
ОТСТУПЛЕНИЕ, БЕЗ КОТОРОГО НЕЛЬЗЯ ОБОЙТИСЬ
Имя Марко Вовчка то и дело мелькает в дневниках, записках, воспоминаниях и письмах пятидесятых-семидесятых годов. Современники отзывались о ней по-разному, но никто не относился безразлично. Ее любили или ненавидели, боготворили или мазали дегтем. Если свести воедино определения и эпитеты, которыми награждали ее со всех сторон, то они разделятся на две диаметрально противоположные группы, почти без промежуточных оттенков. Одни считали ее доброй, чуткой, отзывчивой, остроумной, живой, веселой. Другие — холодной, лукавой, двоедушной, замкнутой, угрюмой, черствой. Одни укоряли ее за «самоедство» — за то, что она предъявляет к себе непомерные требования, грызет себя и терзается из-за пустяков. Другим она казалась заносчивой, самоуверенной, самодовольной. Но даже отъявленные злопыхатели не могли ей отказать в большом уме, целеустремленности и сильной воле.
Итак, для людей расположенных — ангел во плоти, и демон зла — для всех недоброжелателей. Но она не была ни ангелом, ни демоном. Жизненные неурядицы и пестрая толпа, которая ее окружала, приучили ее не доверять льстивым речам и не откровенничать с кем попало. Душу она открывала только тем, кому верила, а таких было немного.
Вспомним, какое это было время. Борьба за женскую эмансипацию стала своеобразным эпохальным движением, велась в теории и на практике, в домашней жизни и общественных сферах. В свободном изъявлении свободных чувств прокламировалось равноправие и личная независимость женщины. В самостоятельной трудовой деятельности — ее социальная полноценность. В этом смысле Марко Вовчок ничем не отличалась от Жорж Санд и других прогрессивных писательниц XIX века.
Да, она порвала с мужем, она меняла сердечные привязанности, но убеждений своих никогда не меняла. Успех у мужчин создавал ей врагов среди женщин. Где бы она ни появлялась, за ней тянулся шлейф, сотканный из ревности и зависти. То, что другим прощалось, ей ставилось в вину. Напускное равнодушие, кажущееся высокомерие были ее защитной реакцией против злословия и клеветы. Что бы о ней ни говорили, какие бы ни распускали сплетни, она гордо проходила мимо, демонстративно не считаясь с общественными предрассудками и пренебрегая светскими условностями. Больше того. Она не давала себе труда опровергать клеветнические измышления, не одергивала пасквилянтов, старавшихся подорвать ее репутацию и даже лишить права называться автором «Украинских народных рассказов» — тех рассказов, которые символизировали для современников освободительные стремления века.
Нужно еще принять во внимание н особенности ее самобытной натуры. Требовательная к себе и другим, она в критические минуты сжигала за собой мосты и навсегда порывала с теми, кто ее разочаровывал или обманывал доверие. Компромиссов не признавала. Tertium non datur — третьего не дано! Если любовь — то безрассудная, если дружба — то беззаветная, если ненависть — то до последнего вздоха! Вопреки всему она принимала крутые решения, порою совершала опрометчивые поступки, а потом горько каялась. Но в ошибках своих никому не признавалась и делала вид, что в жизни ее все обстоит как нельзя лучше.
Нелегкое положение «эмансипированной женщины», живущей на литературные заработки, смело бросившей вызов официальному общественному мнению, создало ей славу «нигилистки», для которой нет ничего святого. Изнурительная борьба за кусок хлеба нередко заставляла ее вступать в деловые отношения с людьми, чуждыми ей по духу, которых она презирала и не могла от них этого утаить. С юных лет Марко Вовчок привыкла к тому, что за ней увивалась целая свита «поклонников таланта». Глупых и наглых она немедленно изгоняла, и достаточно было двух-трех словечек — метких, язвительных, разящих наповал, чтобы вчерашний поклонник, затаив обиду, переходил в стан ее недругов и хулителей.
«Недостаток любезности, — однажды заметила она в письме к сыну, — создал мне не только недоброжелателей, но, как это ни чудно, прямо врагов. «Что она о себе думает!» А она ничего не думала, только не целовалась, не говорила любезностей зря, кому попало… Неискусна была в жизни. Однако об этом не жалею: не осквернила себя притворством, хотя бы незначительным в угоду хорошим манерам или общественности. Быть грубым скверно, и я не поклонница и не последовательница грубости, но еще хуже зря целоваться, «сердечно» пожимать руки и проч, и проч.».
Жизненный путь Марко Вовчка не был устлан розами и не походил на почтовый тракт. Первоначальный успех и популярность молодой писательницы были беспримерны, а потом в силу многих причин обстановка резко изменилась: ей приходилось сотрудничать во второстепенных газетах и журналах, гоняться за случайными литературными заказами, на многие месяцы отрываться от оригинального творчества ради более верной и регулярной переводческой работы, печататься анонимно и под другими псевдонимами.
Чтобы оценить писателя во всей сложности его духовных исканий и во всем драматизме жизненных коллизий, не следует замалчивать и таких сторон его биографии, которые не укладываются в хрестоматийные схемы. Классики не походили при жизни на свои посмертные гипсовые маски и не изъяснялись цитатами из своих книг. Литературоведческий грим не украшает, а обедняет писателя — делает его похожим на других, подгоняет под готовую рубрику и заранее заданный шаблон. Любая попытка раскрыть индивидуальный характер и неповторимое своеобразие крупной творческой личности начинается с освобождения ее от посторонних «наслоений» —
