Ты выходишь на улицу, вдыхаешь влажный, солоноватый, пахнущий цветами и рыбой воздух, хочешь достать сигареты. Ну вот, пожалуйста, кто-то крепко взял тебя за локоть. Пройдемте, еле слышно шипит кто-то, только не вздумайте сопротивляться. Ты скашиваешь глаза, крепыш в мятой, в странных пятнах шляпе и сером, туго подпоясанном плаще смотрит на тебя почти дружелюбно, международный отдел полиции надзора и государственной безопасности, говорит он и повторяет, пройдемте, и ты идешь, какая тебе разница, все равно это сон. Закурить не найдется, спрашивает твой спутник, не выпуская твоего локтя. Найдется, говоришь ты, локоть пустите, сигареты в кармане. Ничего-ничего, поет он, я сам достану, и действительно лезет к тебе в карман брюк – тебя передергивает – и достает сигареты и зажигалку. Разрешение-то на зажигалочку есть, спрашивает, нет, говоришь ты, а надо? Ну, конечно, радостно ухмыляется он, ему очень весело и с каждой минутой все веселее. Он крутит в руках сигареты, иностранные, говорит уважительно, а что это тут написано? Курение приводит к импотенции, мстительно отвечаешь ты, да ну, правда, что ли, да, врачи доказали, и он, разом перестав улыбаться, запихивает пачку обратно тебе в карман. И зажигалку, говоришь ты, зачем тебе, все равно придется все сдать. Вот, когда придется, тогда сдам, отвечаешь ты высокомерно, и он нехотя возвращает и зажигалку тоже.
Пол в отделении невероятно грязный, новенькие башмаки то скользят, то липнут, а запах стоит такой, что лучше вовсе не дышать, тебе совсем перестал нравиться этот сон, но ты никак не можешь проснуться и уже взмок от усилий. Можно, я покурю, спрашиваешь ты кротко у своего провожатого, он с минуту смотрит на тебя безо всякого выражения, потом машет рукой, ну, покури, и снова сам вытаскивает у тебя из кармана сигареты и зажигалку. Ты закуриваешь, отдаешь ему зажигалку, киваешь, тебе, мол, забирай, и зажигалка тут же исчезает, как не было, потом ты затягиваешься, прикрываешь глаза, считаешь до трех и тушишь горящую сигарету между указательным и средним пальцами. От боли у тебя перехватывает дыхание, и ты просыпаешься.
Ты в вагоне-ресторане, твоя сигарета догорела до фильтра и обожгла тебе нежную кожу между пальцами, тебе больно дышать, как будто ты долго бежал, и судорожно колотится сердце. Ты видишь на столе полную рюмку и выпиваешь ее одним глотком, кажется, это была водка, но ты не уверен, ты не почувствовал вкуса. Розовая буфетчица приносит тебе дымящийся омлет и бутерброд с семгой на белой волнистой тарелочке, внимательно смотрит на тебя, вам плохо, спрашивает встревоженно, давление поднялось, может быть, вам таблеточку? Нет, отвечаешь ты, спасибо, лучше кофе, двойной. Вы уверены, что вам сейчас можно? Можно, можно. Буфетчица уходит, озабоченно оглядываясь, ты постепенно восстанавливаешь дыхание. Приснится же такая чушь. Морщась от боли, берешь вилку и начинаешь есть омлет. Буфетчица приносит кофе. В этот момент поезд дергается и резко встает, и буфетчица, не удержавшись, промахивается чашкой мимо стола и хватается за тебя. Чашка падает, кофе обжигает тебе голую икру, ага, думаешь ты, брюки остались в прошлом сне, и просыпаешься.
Ты сидишь в пустом полутемном вагоне и никуда не едешь, поезд встал, что-то ужасающе звенит. Стоп-кран сорвали, говорит кто-то у твоего плеча, ты поворачиваешь голову и видишь человека в серой форме и в твердом, похожем на перевернутую кастрюльку, кепи. Звон становится невыносимым, кажется, что он раздается со всех сторон, с этим надо что-то делать, ты вскакиваешь – и едва не падаешь с кровати.
…выругался, потряс головой, уселся на постели, зашарил ногами по холодному полу в поисках шлепанцев, откуда-то сильно тянуло холодом, и звон все никак не прекращался, иду, сказал, иду, поднялся, подхватил с кресла халат и уронил обратно, болели пальцы, будто обожженные, и еще нога пониже колена, взял халат другой рукой, неловко оделся, вышел в прихожую, на ходу завязывая пояс. Да, рявкнул в трубку домофона, звон немедленно стих, в трубке что-то забулькало, поднимайтесь, сказал, не вслушиваясь, нажал на кнопку, чтобы открыть входную дверь, она громыхнула внизу, по лестнице зашаркали чьи-то шаги. Через минуту деликатно постучали, судя по звуку, по деревянному косяку. Распахнул дверь и увидел маленького, бледного, словно из воска вылепленного человечка с большим, увернутым в коричневую бумагу тюком, пальтишко, пальтишко вот доставил, проблеял человечек, болезненно улыбаясь, надеюсь, я не рано, господин сказал, не раньше полудня, а сейчас двенадцать пятнадцать. Нет, беззвучно ответил ему, не рано, нащупал, не глядя, на вешалке куртку, вытащил из нагрудного кармана сигареты и зажигалку и закурил. Как хорошо, думал, затягиваясь, сигареты нашлись, не надо идти в магазин…
Кладбище
![]()
Допустим, в тебе умер большой артист. Ты не был виноват, ты сделал все, чтобы его спасти, ушел с работы, отдал бывшей жене собаку, а кошку – маме, ты ухаживал за своим артистом с нежностью влюбленного и ловкостью профессиональной сиделки, но он был уже не жилец и умер в страшных конвульсиях, критики пришли в восторг, какие открылись бездны, писали они, какие там чудовища, а ты, измученный агонией, сам полумертвый от усталости и внезапной пустоты, погрузился в траур и скорбь.
Управляющего, спокойного, деловитого человека с приятной улыбкой, ты убил в себе случайно, он слишком рано стал тебе докучать своими правилами и списками покупок, ты не был еще готов, а он все теребил, все раздражал, все подсовывал тебе счета за свет и воду, брал за руку, тянул в магазин и в жилконтору. Ты не хотел его убивать, просто оттолкнул в сердцах, кто же виноват, что он упал, он выглядел таким устойчивым.
Потом ты убил в себе романтического героя, правда, он и без того уже почти не дышал, а за ним, с мстительным удовольствием, – опекуна, славного, добродушного малого с мягким голосом и сочувственным взглядом блестящих, словно бы слегка слезящихся глаз. Когда он перестал дергаться, ты зажмурился, с наслаждением потянулся – в спине что-то звонко щелкнуло, – и вдруг почувствовал, что улыбаешься, впервые со смерти артиста. Ты вспомнил, что такое азарт и жадное юное удовольствие. Ты стал уходить в себя все глубже и почти всегда возвращался с добычей. Будь у тебя гостиная с камином, ты бы знал, чем украсить стены, но гостиной не было, и ты сваливал тела где попало. Гурман, рыцарь, душа компании, игрок, щеголь – этого почему-то было жальче прочих, ты даже хотел его не заметить, но он сам сунулся под руку. Труднее всего оказалось поймать мальчишку, маминого сына, ты выслеживал его целыми днями, но паршивец прятался в запутанных темных закоулках, ты даже не подозревал, что в тебе такие есть. В конце концов, ты выманил его лестью и обещаниями и свернул ему шею – он только икнул, – а потом разжал руки – мальчишка тяжело упал на пол, – и прошелся по опустевшему себе, слушая странное неритмичное эхо собственных шагов. Вы вернулись, сказали тебе люди с добрыми лицами, это хорошо. Это хорошо, повторил ты, не узнавая собственного голоса. У вас было нервное истощение, сказали они, но вы уже в порядке. Уже в порядке, повторил ты и покивал головой, кивать головой было незнакомо, но приятно. А вы, волнуясь, сказала одна из них и немного покраснела своим добрым лицом, вы дадите мне автограф, правда? Правда, ответил ты, не понимая, о чем она говорит. Спасибо, сказала она, я ваша давняя, верная поклонница, и ты опять покивал головой.
Ты живешь хорошо и покойно, ешь с аппетитом и, когда не идет дождь, с удовольствием гуляешь в парке. Твоя бывшая жена привозит тебе на выходные собаку, и вы с собакой прекрасно ладите. А вечерами ты выходишь на балкон, закуриваешь, закрываешь глаза и видишь себя кладбищем, небольшим ухоженным кладбищем, пустынным, но не страшным, а наоборот, почти нарядным, и улыбаешься, и улыбаться тебе приятно.
Муха
…Бывает, заболеешь как-то сразу, только что все было хорошо, ты чистил картошку у раковины, смешное, конечно, занятие и даже вроде немножко неловкое, но, если на обед вареная картошка или, допустим, жареная, кто-то же должен ее вначале почистить, собака не станет, кошка тоже не станет, и правильно, они картошки не едят, а ты ешь, значит, тебе и чистить, и так все хорошо, в раскрытое окно светит солнце, кошка валяется на полу в солнечном пятне, лапы разбросала, как будто у нее их десять и все лишние, собака заходит на кухню деловито ткнуть тебя под коленку тугим мокрым носом и потрясти длинными кудрявыми ушами, а ты, допустим, в шортах, потому что лето, и жарко, и еще от духовки тепло – почему от духовки? А ты картошку будешь печь, а не варить, это ты в последний момент придумал, – а зачем тогда чистить, запек бы прямо в шкурке, а? А? Ну, хорошо, не хочешь – не пеки, вари, а тепло пусть будет от кастрюли – вода уже кипит и булькает, и пар над ней, так тебя устраивает? И вот ты стоишь в одних шортах и чистишь картошку, а вода уже кипит, и в кухню входит собака и тычется тебе носом под коленку, тебе щекотно и смешно, и ты дергаешь ногой, иди-иди, не лезь, но собака никуда не идет, а тут же, у ноги, укладывается, шумно и укоризненно на тебя вздохнув.
