Что завтра жать
квартальный план
Ему не до Равеля.
Бронислав Самойлов
УСМЕШКАЕсли ложь к себе заманит,
Закружится голова —
Тут как тут усмешка встанет,
Неприметная сперва.
И порою
С той усмешки —
Лучше б вдоль спины бичом!
Девка щелкает орешки,
Усмехается —
О чем?
Или в праздничном застолье
Мужичонка —
Сам не свой —
Запоет и глянет болью,
Болью все еще живой.
То ли вы ему не любы,
То ли горе велико?
Усмехнется,
Вытрет губы,
И пошлет... недалеко.
Виктор Баранов
МАЛЕВКАЗаколочены окон глазницы,
В лопухах и бурьяне сады,
Во дворах ни коровы, ни птицы,
Только плесень густой лебеды.
Было время — Малевка гудела
На лугах, на полях и токах,
Залихватски плясала и пела
После солнышка — в полный размах.
У плотины спасительной лодкой,
Благодатью, надеждой села,
В лихолетье — кормилицей кроткой
Чудо-мельница раньше была.
А теперь здесь пустырь и суглинок...
Но не это меня привело.
За оградой, под сенью лозинок,
Спит ушедшее наше село.
Но и там, на пустынном отшибе,
Не нашел я того, что искал:
Даты с именем светлым на глыбе,
Что для мамы отец высекал.
Эх, отец! Привечает добротно,
Для него я плохая родня.
Он горюет со мной неохотно,
Будто путает с кем-то меня.
Лариса Надымова
ГЛАЗА-ХРИЗОЛИТЫ
Сказ
Не больно-то я мастерица сказки-то сказывать. Они ведь, как вышивание доброй работы, узорочьем всяким должны пленить или, что терема расписные, — маковками да вырезными коньками тронуть. Это я, конечно, о сокровенных словах намекаю, о золотом семени, что внутри каждого хранилось бы. Да уж ладно. Как сумею.
Давным-давно в нашем краю, где текли светлые речки, будто песни, а притоки, что припевочки, в краю, где каждое дерево не листвой, а сказкой-пословицей шумело, средь белоствольных берез селение было. Радостное, чистое. Жители его, бывало, все в белых рубахах ходили. От старого до малого. Дружно жили люди. Кучно, как деревья в лесу.
Пришла как-то в это селение на житье старуха хромая, с медным обручем на голове. Да нелюдимая такая! Ни имени своего, ни роду не назвала. И поселилась за большим оврагом у Синеусова кургана. Жизнь кругом шумная, веселая. Лишь у этой пришлой хромой ни песен, ни басен тамотко. И стали все ее Колчедыхой прозывать. Не безымянной же ей быть! Даже шутку выдумали: «У нас, говорили, даже кочет не ку-ка-ре-ку кричит, а Кол-че-ды-ха!»
Ну смеялись люди. Спроста, конечно, незлобиво. Только когда до самой Колчедыхи дошла эта присказулька, она в сердцах выругалась. А потом почти все селение — мужики зубами, а бабы поясницей — маялось. Разом дотумкали, кто такая Колчедыха! Переможились кое-как, но в ножки кланяться не стали.
Жизнь своей колеюшкой пошла. Никто бы больше о Колчедыхе и не вспомнил, да случай вот такой вышел!
Жили там две подружки — Ксюша и Нюша. Ксюша — хоть с лица воду пей, красивенькая была. А Нюшу судьба обидела. И вот полюбили они разом одного парня. А тот, ясно, выбрал Ксюшу. И родители уже сговорились — вот-вот свадьбе быть. А Нюша сохнет. Все ей кажется, что парень-то предназначен ей с рождения. И сердце, мол, чует, и сны о том же подсказывают. Да не сбываются ее думки тайные.
И надумала она к Колчедыхе сходить: дескать, сжалится та, присоветует чего-нибудь. Говорят, знающая шибко. Отправилась ночью. Вот и дом ее. В чертополохе да в репье. Сама, что ли, сеет? Стукнула Нюша в окошко. Выглянула хозяйка, зайти велела. А голос какой-то болезный. Пожаловалась Нюше: «Как месяц народится, спать не могу, хвораю».
Зашла Нюша в избу. Хмельной теплый дух ударил в голову. В большом чане, на очаге, варились диковинные травы, корешки. Усадила Колчедыха гостью. А та совсем оробела, но держит себя — обратного пути нет. Потом, осмотревшись, стала наблюдать потихоньку за старухой, что к оконцу подошла. Видит — протянула та свой костлявый перст и манит с неба месяц. Колдует и не стесняется чужой девчонки! А месяц светлый, как живой, упирается, но плывет нехотя к ней, безвольный. Приплыл прямо в ладони к старухе. Уложила она его в люлечку и в подпол спрятала. Рассыпались по половицам черным узенькие золотые стежки. Подошла ведунья к Нюше. А наша девка и рот забыла закрыть, глядя на ее проделки.
Рассмеялась колдовка, довольная собой, и говорит: «Я еще маленькая была, когда взглядом своим лягушку со змеей расцепила. А то как сошлись гады, а оторваться глазами не могут... Я им и помогла... Ну, сказывай, зачем пришла?»
Тут Нюша потупилась. А Колчедыхе и так все видно, на лице девушки, как на белой бересте, написано. «Все вижу», — молвила колдунья, щеку ладошкой подперла, ну как простая баба! Горюет вроде. Сочувствует Нюше. Потом вышла в другую комнату-сердовушку. Принесла мешочек. Раскрыла его и высыпала на стол камешки самоцветные. Никогда не видывала их Нюша. Загляделась даже. Разные они были: и голубые, и синие, и алые, как рябина в огне. И тут-то шепчет Колчедыха Нюше: «Что девке, мол, надо? В первую очередь, глаза! Да такие, чтобы ух!»
Испугалась поначалу Нюша, а потом обмякла, развеселилась. То ли пары от ядовитых кореньев подействовали, не знаю... А камешки светятся, мигают, будто глаза девичьи. Опять шепчет Колчедыха: «Ну, давай, девонька, свои глазоньки! Мне, подслеповатой старухе, сгодятся, а ты бери вот эти, хризолитовые, с золотой искоркой. До глубокой старости служить будут: и молодость в них, и краса вечная».
Зажмурилась на миг Нюша, а потом и подставила глаза свои живые колдунье...
Что же дальше было? Добилась своего девушка. Счастье близкой подруги вспять повернула. И парень-то в толк не возьмет! Как же он раньше глаза Нюши не замечал? Зеленые, с золотым, будто солнышком, огоньком. Как же красоту такую обошел? Полюбил ее крепко. О свадьбе твердит. Однако до венчального дня вдруг занедужил. Лежит, тулово поднять не может. А сам, люди сказывали, так и глядит на Нюшу... Так и зацепенел...
Поняла девушка, какую погибель принесли ее глаза-хризолиты, да поздно. Нельзя, видно, мертвый камень любить.
Юрий Морковкин
МЯТЛИЦА
Рано утром глянул на небо, — лишь местами белые бороздки — следы от самолетов. Едем в лес! Это известие мои ребятишки восприняли с восторгом, даже пес Боргес привстал на толстых лапах. Но его не возьмем: вид страшный, может напугать невзначай.
А дети уже со двора коляску на улицу волокут. Миша, ему два года, усаживается на деревянное дно. Коля постарше — он будет ехать стоя.
На крутом берегу Громатухи, в густом ольховнике, под елкой выбрали место. Миша копошится рядом, а вот Коля — не удрал бы куда с поляны! Кружится над ним желтая бабочка. Мятлица! Как давно это было...
Перышко Вовка, Костыль Валерка, Алька, Ленька... Нам было тогда по шесть. Мы убегали на Сож. Наш Сож впадал в Днепр, а Днепр в Черное море, рассказывал Колька Котляр, есть матрос Кошка и адмирал Нахимов. Они уж Гитлера косого точно поймают. Мамки кричали: «Не убегайте далеко, война ведь!» Но мы убегали к мельнице, на луг. Там в высокой траве играли. Бабочек на лугу тьма, но все мигом разлетались. А одна, покрупнее других, всегда играла с нами. Правда, никого близко не подпускала, только Кольке Котляру садилась на плечо.
Котляр нам сказал, что это бабочка-мятлица. В тот день мятлица завела нас далеко, на Сорокину Яму, где купались только взрослые. Вода в том месте была темная-темная и все кругами бродила. Если подползти с обрыва посмотреть, в воде можно увидеть толстеньких, словно бревна, щук или сомов. Мы сидели на траве и говорили о войне.
— Мотоциклетки! — вдруг заорал Котляр. Крик сорвал нас с места, и мы понеслись по дороге.
— Это немцы, — и Котляр бросил в мотоцикл камень. Мы тоже стали искать камни, но сзади под обрывом грохнуло. Мы полетели на землю. А когда поднялись, то стали пленными. Немцы хохотали. У одного была в руках граната.
Колька Котляр побежал, за ним летела мятлица. Немец с гранатой догнал Кольку и пнул его. Мятлица метнулась к нам, но нас похватали и бросили в коляски мотоциклов. А там сидели огромные овчарки.
В поселок мы въехали с шумом и треском. Наши мамки чуть не умерли со страху.
Больше на Сож не бегали — фрицы заняли поселок. Нас выгнали из хат, но никто далеко не пошел. На огородах вырыли ямы, закрыли сверху жердями и лапками от елок, насыпали земли. В таких землянках начали жить.
Мы уже не играли в «немцев» и «наших». Наши были — мы, немцами — немцы, которые перебили палками всех кур в поселке и перестреляли свиней. Мы тоже стреляли в фашистов, но невзаправду, из палки, и никого не убили. Но одного прищучили в уборной у комендатуры и подперли дрыном дверь. Эх, стучался! Другому, когда он сидел на турнике, набили в ботинки камней.
