Презирали полицаев. Каждый день мечтали залезть в сад к старосте Шванде. И залезли. И обобрали бы все сливы. Но Колька Котляр вдруг увидел в саду мятлицу. Она играла с Сашкой, сынком старосты. Сашка жрал шоколад, хохотал и прыгал на одной ноге. Колька Котляр перемахнул через колючую проволоку, подскочил к Сашке и хватил его кулаком. Другой рукой поймал мятлицу, раздавил ее и бросил прямо в лицо Сашке. Тот завопил на весь сад. Два полицая поймали Кольку, уволокли в дом.
Больше он к нам не пришел.
Как-то ночью мамка растормошила нас: «Скорее одевайтесь, сыночки, уходим!» Мы выползли из землянки. Наверху собралось много людей, все подались в сторону леса.
Под утро в каждую землянку немцы бросали гранаты. А мы ушли из поселка километров за тридцать. Никто не знал, куда и зачем. А тут вдруг завыли снаряды и бомбы — задрожала земля, завопили бабы.
Мамка собрала нас троих в кучу, накрыла собой: «Господи, если попадет снаряд, так уж всех сразу!»
Вовка Перышко спрятаться не успел, он вдруг увидел мятлицу и побежал за ней. Но тут снова грохнуло, все скрылось в черном дыму...
Установилась тишина, и люди стали выбираться из-под болотных кочек. Вовка ревел во весь голос. В его руках мы увидели осколок. Мятлица лежала на нем, прилипнув желтенькими крылышками, и половины туловища у ней не было. Мы выкопали ямку, положили туда осколок и нашу мятлицу.
Кусты вдруг зашуршали, мы перепугались и чуть не дали деру. Нас взяли в кольцо люди с автоматами, на головах пилотки, а на пилотках красные звездочки.
— Наши, наши! — завопили мы как оглашенные. Радости не было конца — три года неволи кончились!
Красноармейцы отдали нашей «армии» сухари, сахар, мыло, соль, вывели всех на большак — и пошли вперед, туда, где стоял наш поселок, где были немцы. Закрою глаза и вижу этих бойцов. Узнал бы сейчас каждого. Но ни имени своего, ни фамилии тогда никто не назвал.
Вскоре мы вернулись в поселок. Хат не было, их спалили фашисты. Теперь мы с утра и до вечера играли на большаке. На Сож нас не пускали: все подходы к реке были заминированы. По большаку на запад шли бойцы, танки, катились пушки.
Когда проходила кухня, то обязательно останавливалась, нас кормили вкусной кашей и горячим гороховым супом.
Однажды в одной из колонн мы увидели маленького солдатика — Колька Котляр!
Колька выскочил из колонны. Был он с автоматом, на гимнастерке медаль.
— Коль, тебе домой надо, айда, — стали тянуть мы его.
— Нет, мне надо туда, — показал он в ту сторону, куда уходил его стрелковый полк. — Я вернусь, вот увидите!
Перед глазами, как наяву, стоит тот день, тринадцатилетний Колька Котляр и пылающее зарево на западе, куда он ушел.
Сергей Журавлев
* * *
Блестит твердеющая гладь,
На солнце утреннем дымится,
А электрод мой, будто спица,
Которым можно сталь вязать.
Порой, нещадно день браня,
Пинаем зло свои детали,
Слетают корочки окалин,
Огня дыхание храня.
И вечер громом восстает,
И день за днем в глазах искрится,
А время дышит прямо в лица
И передышки не дает.
Владимир Курбатов
СОСЕДОн мне понятен, я ему неведом.
Так впредь и будет, как он ни ловчит.
Я не могу здороваться с соседом —
глаза не смотрят, а язык молчит.
И он, и я — мы оба из народа.
Он или я на вираже отстал?
Его портрет у проходной завода
аж засиял, когда мой взгляд поймал.
Его портрет поди-ка сбрось со счета.
Ему почет — он к этому привык.
А я привык к отсутствию почета —
не я, а он из нас передовик.
И эта мысль засела, как заноза.
Мне от нее никак не убежать.
Поддаться, что ли, общему гипнозу
и тоже вдруг его зауважать?
Но я смотрю на эти вещи шире,
забыть не в силах, как ни поверни,
что он семью гоняет по квартире
по выходным и в праздничные дни.
Его жена потом привычно плачет,
и рвется в двери жалкий детский крик...
У нас добро под маскою не прячут.
Я «раскусил» тебя, «передовик»!
* * *
Забудешься и побредешь рассеянно,
как будто бы в завесе дымовой,
по той тропе, которая засеяна
давным-давно травою-муравой.
И вот она почти по пояс выросла,
и тщетно бьется, тщетно бьется в ней,
шарахаясь меж правдою и вымыслом,
прохладный ветер памяти моей.
Нет ничего щемящего, знакомого.
Споткнусь и догадаюсь: не к добру.
Услышу песню — не пойму, о ком она,
поскольку слов никак не разберу.
Но ничего, я не поддамся панике.
Пускай уходят годы, как вода,
но никогда я в жизни не был маленьким
и здесь я не был тоже никогда.
Зачем прохладным ветром снова дунуло?
Здесь даже пыль тяжелая, как ртуть.
...Быть может, детство мы себе придумываем?
Придумываем, чтоб передохнуть?..
* * *
Листву продавливаю весом...
Она, пожухлая, сыра,
как будто пролили над лесом
заварку чайную вчера.
Лес пахнет добрым и давнишним,
какой-то горестно-живой.
И если где-нибудь я лишний,
то этой осени я свой.
Рву паутиновые сети
и слышу выросших птенцов...
И никаких на мне отметин!
И никаких на мне рубцов!
И душу робкий нежит ветер,
и о серьезном думать лень...
Смешна моя в закатном свете
сверхреспектабельная тень.
Минниахмет Гатауллин
ЧУДО ВЕКАСейчас начнется концерт по телевидению. Зная, что бабушка очень любит смотреть телевизор, позвал ее. Только она уселась, дикторша, приятно улыбаясь, произнесла: «Добрый вечер!»
— Вежливая девушка, первая поздоровалась, — прокомментировала бабуля.
Никогда не поймешь этих пожилых людей, когда они говорят серьезно, когда шутят. Прошлым летом я жил у бабушки. Дядя Саша привез телевизор из районного культмага, первый в деревне. Целый день устанавливали антенну, а вечером тетя Даша пригласила нас на «премьеру».
Как раз в этот день передавали концерт Северного русского хора. Дикторша, как всегда, поздоровалась и объявила программу. Бабуля тоже поздоровалась с ней, но мы подумали, что она шутит. Когда концерт кончился, бабушка, обращаясь ко всем, спросила:
— Их так много, где же они ночевать будут?
Тетя Настя, первая заводила в деревне, подначила:
— У кого дом попросторнее — тем побольше гостей дадут. Я вот пятерых взяла. Если уж всех не разместят, тебе тоже придется кое-кого взять.
— А что, мы с внуком и на печи уместимся. Почитай, весь дом пустует, пожалуйста, с хлебом-солью встретим, — и она торопливо засобиралась домой...
Утром, разбудив меня, пожаловалась:
— Не пришли ведь артисты, в тесноте, чай, несподручно было ночевать.
— Да что ты, бабуля! Это же Москва передает, — сказал я, — с помощью радиоволн.
Я умылся и прошел в горницу. Стол, лавки были завалены пирогами, шаньгами и всякой стряпней — угощением для артистов.
Вечером бабушка сама повела меня к дяде Саше. Как только включили телевизор, вчерашняя дикторша после приветствия сообщила программу, а бабуся поздоровалась с ней и, сияя от счастья, воскликнула: «Надо же, узнала ведь меня!»...
РАЙ НА ЗЕМЛЕБабушка с удивлением оглядывала квартиру. Не спеша обошла все комнаты. Каждый предмет немецкого гарнитура ощупала, осмотрела со всех сторон. Ковры и дорожки гладила, отворачивая их, осмотрела обратную сторону. Не оставила без внимания и постели.
...После ужина бабуля засуетилась и, подозвав меня, тихо спросила: «Далеко у вас отхожее место?»
— Что это? — спросил я.
Не совсем вразумительно она начала объяснять, но я понял и, открыв дверь туалета, сказал, что это здесь.
Она внимательно ощупала все приспособления, а затем, серьезно посмотрев на меня, нетерпеливо проговорила:
— Ты не шути, а то ведь я могу и опоздать.
— Да, бабушка, честное пионерское, вот сюда, — показал я на унитаз, — а потом вот так — смывать.
— Ты что, дружок, разве можно такую посудину поганить, чай, разыгрываешь меня?
И только тут я сообразил, что бабушка, возможно, впервые в благоустроенной квартире.
Она еще раз недоверчиво все оглядела, трогая цепочку сливного бачка, и сказала отрешенно:
— Ладно, закрой дверь...
Ванную она тоже долго осматривала. Наконец, глубоко вздохнув, изрекла: «Какая благодать, аллах еще не совсем отвернулся от нас!»
Искусство, культура
Олег Широков
ДЕНЬ С ДОЖДЕМ
Моросил дождь. По крутой деревянной лестнице я поднялся на монастырскую стену с внутренней стороны. Уже не в первый раз смотрю я отсюда на город Далматово, на монастырь — великолепный памятник архитектуры XVIII века, который находится в самом центре и виден из любой точки городка.
