Кто-то крикнул нетерпеливо:
— Помним… Ну и что?
— Так вот это он, этот товарищ из совдепа, переказывал мне. Я его подвозил попутно от Ярков.
— Дед повернулся к Данилову.
— Спасибо тебе, дорогой товарищ, от всего обчества. Низко тебе кланяемся.
— Морщинки у глаз старика расправились. Он посмотрел Данилову прямо в глаза и низко, в пояс, поклонился.
— Правильно, Матвеич, за всех кланяйся. Такому человеку не грех поклониться.
Старик выпрямился, закинул назад длинные, обстриженные под кружок волосы. Сказал:
— Век будем Бога молить за тебя. Доброе ты дело сделал. — Потом у него опять от глаз побежали морщинки, глаза спрятались в щелки. Наклонился к Данилову, вполголоса добавил — А что касаемо зрячего и поводыря, это мы еще посмотрим. Поглядим, мил-человек, кто зрячее…
Через час, когда митинг кончился и началась запись добровольцев в партизанский отряд, Данилов подошел к Фильке с Егоровым.
— Аркадий Николаевич, вот с этим парнем — помните, я вам рассказывал? — мы сидели вместе в Камне. Боевой — что надо! А он, оказывается, под чужими документами жил здесь у Комаревцева.
Данилов протянул руку Василию, продолжал всматриваться в его лицо.
— Я вас где-то видел, товарищ Данилов, — сказал Василий.
— Я вас — тоже. Вы не служили в семнадцатом году в Омске в двадцать седьмом полку?
— Служил. A-а… теперь и я вас вспомнил. Вы там выступали перед солдатами.
— Да, выступал. А ты был поваром в офицерском собрании. Точно?
— Точно! — обрадованно воскликнул Егоров.
Филька вертелся между ними вьюном.
— Вот это здорово! Он сейчас с нами поедет, Аркадий Николаевич, ага? В нашем отряде будет, в Мосихе, ладно?
3
А Усть-Мосиха гудела. Вторые сутки народ не уходил с площади — многие тут и ночевали. Площадь напоминала цыганский табор: дымили костры, пестрели палатки.
Бабы охали:
— Мужиков-то обедать не дозовешься, будто их тут медом кормят.
— И-и… не говори, милая… У самой корова недоеная…
В отряд записалось более пятисот человек, но оружия едва набралось на полтораста. А народ все прибывал. Пришли куликовские, макаровские, грамотинские. Каждое село выставило по отряду. Нужны были лошади, хотя бы для разведки. Лошадей из хозяйств подпольщиков не хватало, потому что многие из них безлошадные — беднота. На военном совете, в состав которого вошли Данилов, Иван и Алексей Тищенко, Дочкин, Белослюдцев из Куликово, Субачев, Ильин Иван, Горбачев из Грамотино и кое-кто еще, выступил Ильин.
— Надо мобилизовать с полсотни лошадей у зажиточных мужиков. Без кавалерии — это не война. Хотя бы на первый случай эскадрон иметь.
— А на винокуровском конном заводе нельзя «позаимствовать»? — спросил Горбачев.
— Но туда пешком же не пойдешь! Притом там какой- то отряд стоит. И идти нам на него пока не с чем.
Тищенко возразил:
— Все равно, Иван, мобилизовывать сейчас нельзя. Надо добровольно.
— Дадут они тебе добровольно, — вмешался Субачев. — Ты что, не знаешь мужиков? Когда для них что-нибудь, тогда они «давай-давай» и ты хороший будешь. А как только с них какой-нибудь пустяк, так они тебе глотку вырвут. Добровольно! Кто тебе даст добровольно?
— Надо товарищи, сделать так, чтоб коней дали, — заявил Данилов. — Пойдем к народу, поговорим.
Тищенко остановил:
— Погоди, Аркадий. Мужики могут так сразу коней действительно не дать. Поэтому тебе не след выходить. Давай я лучше пойду, поговорю, настроение пощупаю.
И вышел. Мужики сразу придвинулись к крыльцу — уже начали привыкать к митингам.
— Товарищи! — начал Тищенко. — Сейчас у нас имеется несколько партизанских отрядов. Имеется и вооружение, кроме того, мы пустили в ход все кузницы и начали ковать пики. Алексей — брательник мой — добыл пироксилину и делает порох, начиняет бомбы. Но это еще не все. Чтобы воевать, надо быть маневренным. А для этого нужны лошади. Кто в армии служил, тот это понимает. Мы сейчас конфискуем коней у Ширпака, у Никулина, у немца Карла, у старшины, у Хворостова, у Кривошеина. Но этого мало. Надо еще. Как будем поступать, товарищи, объявим мобилизацию коней или на добрых началах?
Потупились мужики. Нагнули лохматые головы. Отдать лошадь — значит, сразу отдать полжизни. Без лошади и при любой власти он не крестьянин. И если сейчас не отдать лошадь, — то правильно говорит Иван — как же воевать. На-раскоряку стал ум мужика.
— Ну как, товарищи, решим? Объявим мобилизацию лошадей?
Толпа нерешительно загудела.
— Чего там объявлять, лошадь, чай, не рекрут, чего ее мобилизовывать…
— Пусть, у кого лишние, подобру сдадут…
Тищенко улыбнулся. Как он понимал их положение: голова подсказывает одно, а чувство собственника требует другого. И он не стал настаивать сейчас.
— Подумайте, мужики, — сказал он тихо. — Но знайте одно: без коней мы не вояки. Вот вам мое слово. Так и Данилов вам скажет.
На крыльцо поднялся Петр Дочкин. Громко сказал:
— Не расходитесь, мужики. Сейчас будем судить Никулина с немцем.
Толпа задвигалась, оживилась — это куда интереснее, чем разговор о лошадях.
Судили недолго. Единодушно решили Никулина и немца Карла Орава за то, что пили мужичью кровь и драли шкуру, списать в расход. Тут же нашлись охотники и принародно поставили их к стенке, расстреляли.
В это время на площади появился священник отец Евгений. Он шагал широко, но не торопясь. Среди мосихинцев шелестом перекатился шепот:
— Батюшка идет…
— Гляди — поп!
Перед ним расступились с любопытством, как расступаются перед какой-нибудь диковиной вроде верблюда.
Кто-то из куликовского отряда крикнул:
— Ты чего, долгогривый, тут шатаешься, вынюхиваешь? Хочешь, по шее чтоб надавали?
Отец Евгений, продолжая вышагивать, посмотрел через головы людей на говорившего, чуть улыбнулся:
— Дурак ты, голубчик. А насчет шеи — иди, померяемся. Я тебя соплей перешибу.
Кругом захохотали, а куликовец взъерошился:
— Но-но, ты поосторожней. Кончилась ваша власть.
Отец Евгений ничего не ответил на это, продолжал свой путь по узкому людскому проходу. На крыльце, где в основном размещался штаб отряда, его заметили.
— Гля, ребята, поп гребется сюда.
— Чего ему надоть?
— Чтой-то неспроста…
— Должно, насчет Никулина.
— Ничего, мы и ему покажем дорогу.
Филька метнулся в управу, где сидели руководители.
Не дойдя до крыльца, священник заметил Ильина, спросил:
— Иван, где у вас Данилов?
— Там, в хате, — нехотя мотнул головой новоиспеченный командир отряда.
Жалобно скрипнули под грузным телом ступеньки. Батюшка прошел в комнату. За столом сидели члены военного совета. Отец Евгений поздоровался, подошел ближе, осмотрел всех, узнал Данилова.
— Здравствуйте, Аркадий Николаевич.
— Здравствуйте… батюшка.
— Вот мы с вами опять встретились.
За столом чувствовалась некоторая неловкость. И, чтобы сгладить ее, Субачев, улыбнувшись, спросил:
— Ты, батюшка, разве не сбежал с Ширпаком?
Тот строго посмотрел на него.
— Ты, Матвей, молод надо мной смеяться. И бегать от тебя я не собираюсь. — Он повернулся к Данилову. — Аркадий Николаевич, я к вам по делу, поговорить один на один.
— Говорите, — сухо сказал Данилов, — у нас секретов здесь нет.
— Это неважно. Но я хочу с вами поговорить без… легкомысленных людей. — Он выразительно посмотрел на Субачева.
— Ну что ж, — оперся о колени Данилов и встал, — пойдемте в другую комнату, поговорим.
Члены военного совета переглянулись. Когда за Даниловым закрылась дверь, Субачев, не шутя, сказал:
— Как бы этот долгогривый не придушил там нашего Аркадия.
— Да не-ет, поди…
— Что ему, самому жить надоело?
Данилов с попом секретничали долго. Из-за прикрытой двери доносился приглушенный бас священника. Вышли они оттуда оба довольные. Отец Евгений, не прощаясь, направился домой. А Данилова обступили члены военного совета.
— Ну что, исповедовался? — улыбнулся Субачев.
— И о чем он тебе говорил?
— Уж не сватал ли он тебя в певчие?
Данилов махнул рукой.
— Погодите зубоскалить. Он дело говорил.
— Рассказывай.
— Говорит, коль народ за вами пошел, значит, и Бог с вами, ибо где народ, там и Бог. А раз так — берите и меня к себе.
Субачев захохотал:
— На кой леший он нам сдался. С молебнами в бой идти, да?
— За этим он и приходил?
— Погодите, дальше главное-то. Вдруг он спрашивает: «Вам, я слышал, кони нужны». Нужны, говорю, будут, говорит, у вас кони, мужики сами приведут.
На этот раз засмеялся даже Тищенко Иван.
