— Ничего, мы им щас дадим, — буркнул Кирюха. — У них оружия-то не богато — одни пики да вилы, а вилами можно только навоз убирать, и то умеючи.
Лежали долго. И когда палящее солнце покатилось к горизонту, кромка бора вдруг зашевелилась. Оттуда донеслось многоголосое и разнобойное «У-а-а!..», что-то бабахнуло…
— Да у них пушка!.. — дико закричал перепуганный Мошкин.
— Вот втюхались…
— Стой! Куда?..
Данилов стоял в глубине бора в окружении товарищей. Алексей Тищенко, в исподней запачканной глиной рубашке с засученными рукавами, морщился. По щеке у него текла струйка крови.
— Кто его знал, Аркадий Николаевич, что оно так получится. — Он покосился на дымившуюся невдалеке развалившуюся пушку с деревянным обитым обручами стволом.
Два дня ее делал в кузне Алексей, и вот при первом же выстреле пушку разорвало. Он боялся, не зацепило ли кого из партизан, залегших на краю бора и кричавших «Ура!», не поднимаясь с земли.
— Отступают! Отступают! — горланя что было мочи, бежал по кустам подросток лет двенадцати.
Данилов схватил его за руку.
— Кто отступает? — на лбу сразу же выступил пот.
— Кто же? Знамо, они, — махнул он рукой в сторону неприятеля.
Стоявшие с Даниловым кинулись на опушку. Каратели действительно бежали обратно. За ними врассыпную гнались партизаны. Иван Ильин стоял на опушке, не спускал глаз со своих партизан, и одного за другим слал в село посыльных за подводами.
— Скорее, Иван, скорее! — торопил Данилов. — Главное, не давать им опомниться.
Мимо одна за другой уже скакали подводы, догоняя партизан, уходивших вслед за карателями. Было много суетни, шуму и… мало здравого рассудка: отряд был уже далеко, видимо, вел бой в Макарове, а командир Иван Ильин все еще крутился на опушке бора, слал и слал вдогонку то боеприпасы, то зачем-то полный воз пик, Потом, спохватившись, что отряд ушел без командира, вскочил сам на подводу и кинулся догонять. В самую последнюю минуту Данилов, не меньше других восторженный и обрадованный, тоже прыгнул в телегу и поехал с ним.
Впоследствии Аркадий Николаевич всегда со стыдом вспоминал этот первый бой, эту сумятицу и бестолковщину. Только необстрелянность колчаковских солдат и беспомощность ловеласа-хорунжего спасли в тот день партизан.
До самого Тюменцева ехали партизаны за зыряновской ротой. В полночь солдаты остановились, начали занимать оборону — бежать дальше было некуда.
— Здесь, однако, будет бой, — почесал затылок Ильин.
— Ты вроде недоволен? — спросил Данилов.
— А чему тут радоваться? Оружия-то у нас кот наплакал. — Он снова полез пятерней под картуз.
Данилов тоже с тревогой ожидал предстоящий бой. Он лучше других понимал, что бой все-таки нужен, независимо от его исхода. И чем раньше его завязать, тем больше шансов на успех. И вот партизанские цепи, натыкаясь на плетни, чертыхаясь, в непроглядной тьме пошли в наступление. Вразнобой понеслось «ура», раздалось два-три выстрела. Партизаны неохотно, с оглядкой поднимались в атаку. Из центра села ответили винтовочным залпом. Потом, как из бочки, — тоже издалека, из центра, — зататакал пулемет. Высоко над головами запели пули.
Партизаны залегли на полпути и пролежали до утра. Утром атака возобновилась. Белые, боясь захода партизан в тыл, заняли кирпичную мельницу Винокурова и церковь, образовали круговую оборону.
— Теперь они от нас не уйдут, — потирая руки, говорил Филька Кочетов. Он с первого дня восстания числился в отряде Ильина. Туда же затянул и Ваську Егорова. — Теперь они наши. Вот где винтовочками-то мы поднаживемся.
— Ты погоди, — урезонивали старики. — Не убивши медведя, уже шкуру делишь. Вот народ.
Едва белые заняли круговую оборону, Данилов понял, что с ходу их не взять, и уехал в Мосиху.
Обложив церковь и мельницу, партизаны просидели день. Потом просидели ночь. Стало надоедать.
— Ну кто ж так воюет? — возмущался Егоров. Он уже побывал дома, обежал всех друзей и теперь томился бездельем. — Заперлись и сидят. Что, у нас дел окромя нету, как их караулить. Давай, ребята, петуха им подпустим.
— А какой толк, церква-то каменная, и мельница тоже!
Так прошел второй день. К вечеру стали собираться тучи.
— Слава Богу, хоть немного сбрызнул бы, а то духотища, прямо терпежу нет. Да и хлебам надоть…
С вечера дождь поморосил и перестал. А ночью хлынул проливной. Ветвистые молнии полосовали небо. Гром, перекатываясь, грохотал над головой, словно кто-то разъезжал на могучей колеснице по небу, устланному листами жести. Воздух посвежел, дышать стало легче. Стоявшие в карауле Филька и рожневский парень Колька Чайников промокли до нитки.
— Пойдем пообсушимся малость, — предложил Чайников.
— Мы, чай, на посту… нельзя же.
— А куда они денутся. В такую погоду куда денутся.
— И вправду, собаку сейчас не выгонишь со двора.
Пошел обсушиться, видимо, не один этот пост. А утром хватились — белых и след простыл.
Ильин скрежетал зубами. Чтобы не ругать партизан на глазах тюменцевцев, вывел отряд за село, построил и начал отводить душу. Под конец пригрозил: -
— В другой раз расстреливать буду за такие дела. Эю же скандал на весь мир. Проворонили! Из-под носу упустили…
Партизаны стояли, понуро опустив головы.
— Обмарались, Иван Степанович, что уж там говорить, — признавались старики. — Стыдно домой ворочаться.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
1
Филька, как бы ни был занят, все-таки каждый вечер бегал к Насте. Больничку, где устроилась недавно Настя сиделкой, превратили в околоток. И у Фильки всегда был повод забежать сюда. Вот и сегодня, возвратясь из Тюменцева, он дождался вечера, шмыгнул из штаба, поправил на боку кобуру с браунингом (кобуру он нашел в квартире немца при обыске) и направился прямо в околоток. Раненых еще не было, и персонал слонялся без дела. Поэтому здесь всегда были рады Фильке. Рада была не только Настя, но и сама фельдшерица Лариса Федоровна. Но за последние дни у Фильки здесь появился соперник. Второй вечер подряд он застает в околотке Милославского. Тот ходит по комнатам, рассказывает всякую чепуху, смешит девчат. Неспокойно стало на душе у Фильки. Поэтому он торопился. Наконец в густых сумерках увидел, что на крыльце околотка кто-то стоит. Филька прибавил шаг. «Он, обормот… И чего только околачивается тут? Надавать разве ему по шее?» Еще не доходя до Крыльца, узнал: в белом халате — Настя, а рядом с ней Милославский. Перевернулось все внутри. Филька остановился перед крыльцом, угрожающе помахивая плетью, — хотя конем Филька еще не обзавелся, но плеть уже раздобыл.
Ой — Филя! Это ты? — воскликнула Настя. — А я тебя заждалась. Домой идти собралась, а одна боюсь.
Филька не ответил. Так же стоял, помахивая плетью. Милославский, видимо, догадался, что мешает ему.
— Может быть, она не придет? — спросил он у Насти.
— Нет, обязательно должна прийти, — ответила Настя, тоже вставая. — Вы подождите еще. Ну а я пойду. — Настя спустилась с крыльца, подошла к насупленному Фильке.
— Пойдем. Что надулся, как индюк? — Она тихо засмеялась.
Когда отошли немного, Филька не вытерпел:
— Чего он тут околачивается?
— Кто?
— Да этот… сморчок.
— Милославский? А тебе разве не все равно?
— Смотри. Еще тебя увижу с ним, берегись.
— Да ты что?
— Ничего, а чтоб больше я не видел. Поняла?
Настя засмеялась, растроганно прижалась к Филькиному плечу.
— Дурачок. Он на перевязку пришел к Ларисе Федоровне.
— Знаем мы эти перевязки. Вот я скажу Данилову, он ему сделает… перевязку…
— Чудак. Он такой хороший, культурный. Все время говорит нам о книжках, стишки рассказывает. Ты, Филя, мне хоть бы один стишок рассказал когда-нибудь.
Филька пробурчал:
— Некогда мне стишками заниматься, воевать надо. Что мы, в бирюльки собрались играть! Стишки!.. Ты выбрось это из головы.
Настя присмирела. Шла молча, сердилась на Фильку. Вот почему-то, когда Милославский придет в околоток, сразу всем бывает весело. Почему бы Фильке не быть таким.
А Филька продолжал о своем. Любил он перед Настей похвастать.
— Данилов говорит, завтра наступать будем на Шелаболиху. Меня берут с собой. Там я непременно коня себе добуду… Ты сегодня не ходила на площадь? Что было! Избирали этот… как его… революционный… нет не так. Военный революционный комитет.
— А что это такое?
— Это такое, которому будут подчиняться все. Не только люди, но и все командиры, все отряды. А председателем выбрали Данилова. Ох он и голова! Это он все придумал… — И ни с того ни с сего вдруг спросил — Ты, Настя если меня завтра убьют, будешь плакать?
