В это время, расталкивая толпу, трое мосихкицев-добровольцев вели уполномоченного по заготовкам Антонова. Руки у него были связаны за спиной. Но шел он на удивление своим конвоирам спокойно, твердо ступая на утрамбованную сотнями ног площадь, и даже, как казалось им, ухмылялся.
— Что, еще одного поймали? — спрашивали из толпы весело.
— Поймали. Сидит, сердешный, дома и не знает, что о нем тут забыли.
— Ага. Его же не выкликали.
— Я и говорю, забыли.
— Молодцы, ребята. Веди его туда, к Данилову. Он ему сейчас ежа под шкуру пустит…
Данилов встретил Антонова неожиданно для конвоиров обрадованно:
— Дмитрий Иванович! Здравствуй. Хорошо, что ты пришел, — нужен позарез.
— Не пришел, а привели. — Антонов повернулся спиной, Показывая связанные руки.
Тищенко, Субачев, Дочкин захохотали. Данилов тоже улыбнулся.
— Развяжите его! — приказал он удивленным конвоирам.
— И Дмитрий Иванович, к народу, объяснить все.
Люди с площади не уходили: шла запись в отряд, осмотр и регистрация оружия. Когда Данилов с Антоновым вышли на крыльцо, гомон сразу стих, толпа прихлынула ближе. Аркадий улыбался.
— Товарищи, — сказал он негромко, — произошло небольшое недоразумение. Мы не называли тут среди врагов, подлежащих аресту, фамилию уполномоченного по заготовкам Антонова. Не называли не потому, что забыли о нем. Нет. Товарищ Антонов, правда, не входил в состав нашей подпольной организации, но делал он одно общее с нами дело.
— А что он делал?
— Мошну Никулину набивал деньгами?
— С нас шкуру драл…
— Он делал большое дело, товарищи. — Данилов смахнул с лица улыбку. — Во-первых, он скупал за колчаковское серебро у таких, как Никулин, огромные гурты истощенного скота. Пользы от такого скота правительству никакой, а серебро уходило.
— К кому уходило? Никулину?
— Пусть даже Никулину. А где Никулин? Вон у нас в каталажке сидит. А серебро его? В наших руках — все конфискуем… Ну и кое-что еще делал. И наконец, — продолжал Данилов, — товарищ Антонов прятал у себя двадцать винтовок и три ящика патронов.
— Вот это хорошо!
— За это ему большое спасибо.
— Пусть не обижается, что его тут матюгали дорогой.
— Не знамши — чего не сделаешь…
Вернувшись в управу, Данилов заторопился.
— Надо немедленно ехать в соседние села. Иван Тищенко сейчас же отправится в Куликово, Субачев- в Грамотино, ты, Полушин с Акимом Волчковым — в Ермачиху, я — в Макарово. Выезжать небольшими группами. Алексею Тищенко на полный ход пустить все кузницы, ковать пики, ремонтировать оружие. К утру мы должны быть в боевой готовности.
2
Макаровский кулак Комаревцев — прискакал с базара из Усть-Мосихи на взмыленных лошадях — в пену загнал гнедых, чего с ним никогда не случалось. Сам распряг их и пустил под навес. Заглянул в подвал, где сапожничал его новый работник.
— Зайди-ка, Вася, ко мне в горницу, — позвал он.
Егоров, недоумевая, отложил на верстак колодки, снял фартук и с тревогой подумал: «Неужели о моих документах пронюхал, старый черт?» Когда зашли на кухню, Комаревцев непривычно мягко сказал:
— Ты помой туто-ка руки да проходи в горницу.
Этого тоже, никогда не было. «Мягко стелет, сволочь».
— Я сейчас, Павел Иванович, — ответил он, — по нужде.
Он спустился к себе в подвал, сунул на всякий случай за голяшку широкий и острый, как бритва, сапожный нож. «Хрен тебе, старая жила! Все одно живым не дамся, прежде кишки тебе выпущу». Он вспомнил, как два месяца назад с Пашкой Малогиным пришел в Макарово и как нанимался к этому кулаку. Кержак долго вертел в руках документ, ухмылялся, спрашивал, почему он, Василий Королев, не живет дома, в Усть-Мосихе, спрашивал, где сейчас его родители. Егоров ответил, что дома у него нет, что отец-мать умерли, избушку он продал, когда еще уходил на службу, поэтому сейчас жить негде, а в работники в Мосихе никто не берет. Долго мудровал над ним Комаревцев. Наконец согласился взять к себе сапожником без какой-либо оплаты — только за харчи. Шил Василий сапоги, шлеи, починял старую обувь. Потом хозяин начал принимать заказы со стороны. Плату с заказчиков брал, а Василию ничего не набросил — так тот за харчи и работал.
А «харч» бы такой: каша из наполовину необрушенного пшена, заправленная ржавым прошлогодним подсолнечным маслом, сухари из высушенных в печи кусков хлеба, оставшихся от хозяйских обедов, да чай с сушеными смородинными листьями. Вот и вся плата. Зол был на кержака Василий. Но терпел — куда денешься…
— Ты чо, паря, так долго моешь руки?
— Вымыл уже.
— Ну так заходи.
Василий пряча под подол домотканой рубахи исполосованные дратвой руки, вошел в горницу. Первое, что бросилось в глаза, — это стол в переднем углу под образами, заставленный чашками, и зеленая бутылка посредине.
— Садись на лавку. К столу, к столу садись. Я седни в благодарность за твою работу надумал тебя угостить. Хорошие ты сапоги мастеришь, паря. Где это так обучался? А я брал тебя летом и думал, поработает паренек за один харч — ныне ведь и прокормиться-то трудов стоит! — а опосля, думаю, ежели будет из него толк, положу ему хорошую плату за усердие. На вот тебе сотняжку за твою работу. — И он протянул все еще стоявшему Василию красную «колчаковку».
Василий опешил. Куда-то вдруг делись обида и злость на прижимистого хозяина.
Василий взял деньги, повертел непривычно хрустящую бумажку и сунул ее в карман.
— Садись, паря, за стол, выпьем ради Ильина дня. Сегодня все гуляют.
Василий несмело присел на краешек широкой лавки. Хозяин налил стакан самогонки.
— На, пей.
Василий, уже два месяца не бравший в рот хмельного, с удовольствием потянул обжигающую горло жидкость.
— Закуси-ка, Вася. Это для нас с тобой сготовили.
Сам он выпил полстаканчика и, достав кусочек мяса, долго, задумчиво жевал его. Василий выпил еще стакан и с жадностью накинулся на еду.
С улицы послышался шум, топот бегущих людей. Василий повернулся к окну.
— Ничего, паря, должно, пьяные дерутся, — поспешно сказал Комаревцев и налил Василию еще стакан. — Пей.
У Василия уже кружилась голова. Все вдруг стало обычным: и плата, и то, что он сидит вот с хозяином за одним столом. «А почему бы не сидеть, — думал Егоров, — разве я не такой же человек, как и он?» Но тут же закралось подозрение: чего это ради кержак вдруг стал такой добрый! Это неспроста. Снова сердце кольнула неприязнь к этому жадному старику. Сто рублей ни с того ни с сего он не выбросит. Василий посмотрел на масленый расчес, в плутоватые бусинки глаз хозяина и вспомнил, как часто поступали тюменцевские старожилы с работниками. Продержат его год, а когда время подходит к расчету, спаивают, увозят на пашню и убивают. Василий резко отодвинул стакан с самогоном, встал.
— Ты чего, Вася? Пей, закусывай.
— Спасибо на угощеньи, — твердо сказал Василий, — мне хватит. Я ведь не пью.
— А… Ну смотри, смотри. Тогда иди отдыхать, поспи денек. Сегодня праздник, отдохни.
Спать Василий не стал, а вышел за калитку. Вышел и удивился: в селе было необычное оживление. Это не праздничная суета. В селе что-то творилось. Пробегавший мимо паренек крикнул:
— Ты чего стоишь, на площадь не идешь?
— А что там?
— Митинг. Власть выбирают новую.
Василий побежал следом. На площади народу, было много, чуть ли не все село. С высокого крыльца сельской управы говорил лобастый человек. Он показался Василию чем-то знакомым: «Где я его видел? В Тюменцево разве к нам приезжал?» Василий стал пробираться ближе. У самого крыльца остановился, задрав голову на говорившего. Вдруг его кто-то сильно толкнул в плечо.
— Васька?..
Егоров обернулся. Перед ним стоял Филька Кочетов и широко, во весь рот улыбался. На голос Фильки обернулись стоявшие кругом мужики, покосился и оратор.
— Ты как сюда попал? — громко спросил Филька.
На него зашикали.
— Да я здесь живу в работниках у Комаревцева, — полушепотом ответил Василий. — Что тут такое?
— Пойдем в сторонку.
Они выбрались к пожарным сараям, примыкавшим к управе. И Филька, захлебываясь, начал рассказывать о подпольной организаций, о том, как подпольщики — в том числе и он — поднял восстание в Мосихе и что теперь Колчаку крышка.
После выступления Данилова на крыльцо взошел крестьянин с лукавыми морщинками около глаз. Старик повернулся не к толпе, а к Данилову.
— Я тебя, паря, признал доразу, — улыбнулся он.
— Громче! — закричали из толпы.
— Что там такое?
— Ты говори нам! Чега шепчешь…
Старик повернулся к площади.
— Мужики! Помните, на пасху я вам говорил, чтобы сынов прятали от солдатчины и хлеб? Помните, я говорил, что верный человек переказывал?
