Костя зашел в кабинет отца, дернул ручку — секретер закрыт. Тогда он подлез снизу, нажал на днище, как когда-то его брат, и открыл крышку. Внутри аккуратными стопками лежали бумаги, тетради, на отдельной полочке — стопка денег, ниже — чернильница, пачка бумаги, лист марок и конверты.
Костя оторвал марку, лизнул ее, наклеил на уголок конверта и захлопнул секретер. Потом убедился, что крышка защелкнулась, и вышел из кабинета. В коридоре он прислушался и направился на звуки приятного металлического перезвона.
В гостиной Аннушка, стоя у комода, протирала столовые приборы. Костя подошел к ней:
— Аннушка, вы не могли бы бросить в городе мое письмо?
— Конечно, Котенька. — Она повернула к нему светящееся улыбкой лицо. Теперь она смотрела на своего подопечного уже снизу вверх, но с такой любовью, с такой нежностью, словно перед ней был все тот же маленький мальчик.
— А можно я ваш адрес обратный напишу на конверте?
Она улыбнулась игриво:
— Барышня появилась, Константин Константинович? А?
— Нет, это бабушке, — смутился Костя.
— Ладно, пишите бабушкин адрес, а я свой допишу.
— Вы же не скажете никому, Аннушка?
— Нет, конечно, моя радость!
Неожиданный поворот
Костя считал дни с момента, когда Аннушка бросила в городе его письмо. Со всеми возможными допущениями он рассчитывал получить ответ от бабушки не позже чем через три недели. Сегодня минул седьмой день. Завтра будет восемь…
«Бабулечка, милая, только не говори «нет»!.. Хотя я все равно уеду, — думал Костя. — И ничто не способно удержать меня здесь. Даже эти темно-серые глаза — такие умные и такие… такие страстные».
Фаина Гайнутдинова… Файка… Шустрая девчонка. Теперь уже девушка — стройная, гибкая, с каштановой блестящей косой через плечо, с легкими завитками над большим гладким бледным лбом и по сторонам покрытых румянцем высоких скул. Они занимались у одной учительницы музыки, у Ларисы Абрамовны, и часто встречались в ее доме. А в последнее время Файка стала дожидаться конца Костиного урока в скверике около дома учительницы. Она сидела на скамеечке, прижав к груди коричневую нотную папку с оттиснутой лирой на лицевой стороне — такую же, как у Кости. Она сидела ровно и недвижно и смотрела прямо перед собой. Прежде чем выйти из дома, Костя выглядывал из окна подъезда, смотрел на Файкин красивый профиль, в очередной раз задавал себе вопрос: «Что ей от меня нужно?», не находил ответа и спускался во двор. Проходил мимо застывшей фигуры, делая вид, что не смотрит по сторонам и не замечает ее. Фигура оживала в момент, когда Костя равнялся с ней, поднималась со скамейки и пристраивалась рядом.
Иногда они шли молча. Иногда Файка спрашивала о чем-то вроде: «Тебе больше нравится Шопен или Бетховен?» Костя отвечал, что ему больше нравится джаз.
И вот совсем недавно Файка сказала Косте:
— Ты, Колотозашвили, как засушенный богомол.
— Это еще почему? — спросил Костя.
— Потому что неживой какой-то.
— А почему богомол?
— Такой же длиннорукий и длинноногий.
— А тебе больше нравятся короткорукие и коротконогие? — засмеялся он.
— Дурак, — сказала Файка. — Мне нравишься ты.
— И что, если кто-то нравится, его нужно обзывать? Дураком и высушенным насекомым? — Он остановился и смотрел на спину Файки: стройную, гибкую, тонкую, извивающуюся при каждом шаге… — А ты похожа на ящерицу.
Файка оглянулась, остановилась. Вот тогда он по-настоящему и увидел ее глубокие, темные, как штормящее море, глаза, ее гладкий лоб, порозовевшие скулы…
* * *
— А-а-а! Так эту ты и обрюхатил! А-а-а-а! — Крик матери перешел в визг.
— Заткнись! — зло бросил отец. — Твою истерику слушать некому! Все ушли! Я — единственный слушатель. Но на меня это не производит впечатления!
Раздался звук нескольких пощечин. Крик матери превратился в звериный дикий рев.
Костя схватил со стола две раковины и плотно прижал их к ушам.
Дождь! Пусть идет вечный дождь! Только пусть это будет очень, очень далеко отсюда. А если он сейчас влюбится в Файку Гайнутдинову, он не уедет отсюда никогда. Он застрянет здесь, прирастет, как устрица к створкам раковины. Нет! Он не сделает этого! Он уедет. А там уж найдутся другие глаза, другие гибкие спины и длинные хрупкие пальцы… Девчонок хватает везде!
* * *
На десятый день ожидания ответа от бабушки в комнату к Косте постучался отец.
— Зайди ко мне в кабинет, — сказал он каким-то странным тоном: не командирским, как обычно, а едва ли не просительным.
Костя вошел. На кушетке сидела мать с красными опухшими глазами и поджатыми губами, рядом неуверенно пристроился отец. Он потирал руки и оправлял свой китель, застегнутый на все пуговицы.
Отец, нервничая, указал Косте на кресло напротив и сразу начал:
— Сын… Костя… я слышал, ты не хочешь поступать в военно-морское училище? Не хочешь… по стопам отца, старшего брата…
При этих словах мать прижала платок к лицу и принялась скулить. Отец, не церемонясь, стукнул ее по коленке и продолжал, обращаясь к сыну:
— Что ты молчишь?
Костя кивнул нерешительно, не зная, к чему это начало и что из этого может получиться. Отец кашлянул.
— Я могу позволить тебе не поступать туда.
Костя, едва сдерживая удивление, посмотрел на отца.
Отец продолжил более решительно:
— Да, да. Ты можешь уехать к бабушке и учиться там, где захочешь.
Костя перевел взгляд на мать. Та выжидающе смотрела на сына.
Повисла пауза. Отец снова собрался с духом.
— Но до того ты должен… ты должен выполнить одно наше условие.
* * *
Дина смотрела на точеный профиль своего преподавателя.
Он повернулся к ней с грустной улыбкой:
— Вот так вот, Дина Александровна…
— Я вас люблю, Константин Константинович, — сказала Дина просто.
Он поднял на нее влажные темные глаза. Дина повторила:
— Я вас люблю. А все остальное не имеет значения.
Часть третья
Любовники
Телеграмма
Тихую теплую осень нового тысячелетия еще не успели выстудить октябрьские ветры. Погода выдалась пасмурная, но воздух был так легок и деревья стояли такие золотые, что казалось, будто солнце вовсе никуда не пропало, а просто рассыпалось по ветвям, вместо того чтобы светить с неба. И город был залит этим распыленным солнечным светом, и не думалось о приближающейся зиме, к которой в последнее время Дина стала слишком чувствительна. Они с Костей даже поговаривали о том, не переехать ли им к морю, в дом, в котором прошло его детство. Где живет его девяностошестилетняя мать и шестидесятивосьмилетняя Серафима. Где большая часть дома заколочена и пустует и где можно было бы на вырученные от продажи квартиры деньги сделать подобающий ремонт и жить в тепле всю оставшуюся жизнь. К тому же Костина нелюбовь к морю давным-давно улетучилась вместе с обидой на несчастных родителей за свое непонятное, неправильное детство, а на смену обиде пришло прощение и сострадание.
