Я бодренько зашагал в приемную товарища Мизина. Зиночка перехватила меня у двери в его кабинет. Приложила палец к губам и сделала страшные глаза, из чего я понял, что у Станислава Мелентьевича важный посетитель.
— У тебя срочный вопрос? — поинтересовалась она.
— Да вот отпроситься хочу, — пробурчал я. — У меня съемки в пятнадцать часов…
— Съемки? — оживилась секретарша. — Правда⁈ Где?
— На Центральной киностудии, — ответил я. — В картине у Мякина.
— Здорово! — восхитилась Зиночка. — Я попрошу Гошу, нашего водителя, он тебя подбросит.
— Ух ты! — обрадовался я. — Правда? Не знаю, как тебя и благодарить…
Но насчёт этого идея у Зиночки уже была.
— Пригласишь на премьеру.
— Всенепременно, — легко пообещал я.
Она кивнула и взяла трубку телефона.
— Гараж?.. Позовите Георгиева… Гоша, привет, это Зина… Отвезешь нашего сотрудника на Центральную киностудию… Да, сейчас… Хорошо, спасибо!
— Спускайся вниз. У подъезда остановится «ЗИМ». Водитель Гоша…
— Никогда не ездил на «ЗИМе», — сказал я и спохватился: — А как же насчет разрешения уйти с работы?
— Считай это командировкой от редакции, — ответила секретарша, махнув наманикюренной ручкой.
Пришлось сгрести ее в охапку и чмокнуть. Метил в щеку, но она юрко и сообразительно подставила губы. Для меня это не стало сюрпризом, но я сделал вид, что немного ошеломлен нашим первым поцелуем. Он и был первым нашим поцелуем в этой второй моей жизни. Правда, в предыдущей мы впервые поцеловались не в приемной главреда, а в Перелыгино — писательском поселке. И не только, конечно же, поцеловались. А вот здесь и сейчас продолжение себе мы не могли позволить. Пришлось оторваться от ее пышных, свежих губ и отправляться на киностудию.
Я зашел в отдел, сказал несколько удивленному Синельникову, что меня отпустили, взял свою одежку и шапку и спустился в холл, а оттуда — на промозглую улицу. Весна все нахальнее отнимала у зимы завоеванные стужей позиции. С крыш срывались сосульки, расшибаясь на множество хрустальных осколков. Главное — в этот момент не оказаться ненужной прослойкой между сосульками и асфальтом. Стоя под козырьком над парадной дверью, я повертел головой и увидел красивый черный автомобиль, притормозивший напротив. Когда-то в таких разъезжали министры, а теперь, видать, главные редактора и некоторые везунчики-литсотрудники.
Распахнув дверцу, я с важным видом, словно и впрямь был послан по важному делу в местную командировку, погрузился в мягкие объятия министерского сиденья. За рулем сидел мужик лет сорока, весь в коже — куртка и кепка, по крайней мере, в цвет авто. Я пожал ему руку, как у любого шоферюги, мозолистую и темную от въевшихся в кожу масел. Он мягко добавил газу, и «ЗИМ» вписался в общий поток городского транспорта. Эх, жаль, не увидит никто из знакомых, как я на нем разъезжаю. Да еще — с шофером!
Интересно, можно ли такой купить? Я вообще-то знаю, что «ЗИМы» не поступали в свободную продажу, но ведь люди ушлые чего только ни умудрялись доставать в советское время. Впрочем, мне еще надо начать хотя бы толком зарабатывать. У самого в одном кармане смеркается, а в другом — заря занимается, а туда же — об автомобиле представительского класса размечтался. Пока я мечтал, мы доехали до киностудии. Увидев столь представительный экипаж, вахтер пропустил нас без вопросов, да еще взял под козырек.
— К какому павильону доставить? — спросил Георгий Георгиев, которому, видать, уже приходилось здесь бывать.
— К седьмому, — ответил я.
Шофер кивнул, и вскоре мы были уже у ворот огромного здания, напоминающего самолетный ангар.
— Вас ждать?
Как ни соблазнительна была эта идея, но я покачал головой. Ведь неизвестно еще, на сколько затянется первый съемочный день.
— Нет, — произнес я со вздохом. — Спасибо вам большое!
— Не за что! — откликнулся Гоша. — Удачи, парень!
Открыв дверцу, я выбрался наружу и услышал знакомый смех. Из остановившегося рядом красного «Москвича» выбралась… Анастасия Трегубова.
— А я и не знала, что ты такая важная птица, — сказала она, когда мы с ней приветственно обнялись.
— Это служебный! — сказал я. — Мне-то не по чину.
— Я так и поняла, — кивнула актриса. — Ну что, дрожишь?..
— С какой это стати? — хитро прищурился я.
— Можно подумать, что это у тебя будет не первая съемка, а сотая…
— Не, я просто не знал, что нужно дрожать.
— Не нужно, — пробормотала Настя. — Хотя я вот дрожу…
Видно, мне не показалось, что она несколько завидует моему лёгкому, как летний ветерок, настрою.
— Ну так у тебя точно — не первая.
— Нет, но у меня профессиональный мандраж, а ты — дилетант, — выкрутилась она.
— И надеюсь им остаться.
— Не спеши, — усмехнулась моя собеседница. — Знаешь, как у нас говорят? Пока режиссер не сказал: «Стоп, снято!», ни за что ручаться нельзя… Да и после — тоже…
— Поживем — увидим.
В ворота была врезана небольшая дверь. Отворив ее, я галантно пропустил вперед Трегубову, а затем вошел сам. Внутри было и темно, и светло одновременно. Темно — потому что не было ни одного осветительного прибора, который бы давал рассеянный свет, каждый излучал свой поток в определенном направлении, а светло потому, что приборов этих было слишком много. То и дело приходилось зажмуриваться, когда наткнёшься взглядом на луч одного из бесчисленных прожекторов.
Спасибо Насте, без нее я бы заблудился в этом бедламе. Я и так брел, словно слепой, спотыкаясь о толстые силовые кабели, похожие на черных змей. Павильон был перегорожен фанерными переборками, которые с лицевой стороны выглядели стенами то обыкновенных квартир, то каких-то более фешенебельных обиталищ. И тут же можно было наткнуться на кусок скалы, поросшей лишайниками, ощутить брызги горного ручья, которые несет искусственный ветер от огромных вентиляторов с авиационными винтами. Самое смешное, что все это могло вдруг сдвинуться с места и уплыть в слепящую мглу.
— Па-аберегись! — орали работяги, толкающие тележки с камерами и прожекторами по рельсам, проложенным по бетонному полу.
Трегубова дергала меня за рукав, чтобы убрать у них с дороги. Наконец-то мы достигли выгородки, на которой красовалась надпись: «УМИРАЕТ ПОСЛЕДНЕЙ». В нее вела полноценная дверь, и когда мы с Настей переступили порог, то оказались в помещении, озаренном обыкновенными лампами дневного света. Здесь тоже было полно суетящихся людей, но, по крайней мере, можно не опасаться, что сшибут с ног тележкой с краном, на котором висит тяжеленная кинокамера.
— А-а, вот и вы! — воскликнул Мякин, появляясь из-за внутренней перегородки. — Спасибо, что не опоздали… Идите переодеваться и гримироваться. Сегодня снимаем сцену знакомства Желтова и Румянцевой в особняке.
Меня тут же окружили и оттащили от моей спутницы. Через минуту я уже оказался в гримерной, где мне выдали костюм — брюки-клеш, тельняшку, бушлат и бескозырку с серебряными буквами на черной ленте, которые складывались в слово «АСКОЛЬДЪ».
Знакомый набор. Бескозырку напялить мне не дали, усадили в кресло перед зеркалом-трельяжем и принялись гримировать, сверяясь с какой-то картинкой. Примерно через час, в зеркале появилось другое лицо — мое и в то же время — не мое.
Я посмотрел на него несколько секунд, привыкая.
Теперь можно было напяливать и бескозырку, а также патронташ и портупею с маузером. В этом виде меня и привели на съемочную площадку. Она представляла собой декорацию комнаты, обставленной во вкусе богатых людей начала века. Гобелены на стенах, кресла с гнутыми ножками, рояль, фальшивые окна с не менее фальшивым пейзажем за ними. Все это освещалось с разных сторон, так что ни предметы, ни люди, здесь находящиеся, не отбрасывали тени. Людей, кстати, было более, чем дофига.
Не думаю, что здесь присутствовали посторонние. Это же не натурные съемки. Все, включая актеров — их можно было отличить по костюмам и гриму — находились на ногах. Сидел только один человек — режиссер. Он сосредоточенно изучал какие-то бумаги, потом вынул из нагрудного кармана «вечное перо», подмахнул листы и передал юркому человеку в костюме-тройке и круглых очках. Тот взял их, удовлетворенно кивнул и покинул площадку. Остальные остались на месте. Наконец, Григорий Фомич обратил внимание на присутствующих.
