Позже я спускался в Гипогей – такой же храм, только выдолбленный в камне на сотни метров вглубь. Кто-то неизвестный веками вгрызался в остров, пока не создал трехъярусный подземный лабиринт, в котором даже кровь стыла в жилах от холода. Пока у меня не было работы, я целыми днями только то и делал, что строил свои догадки по поводу увиденного, и даже плохо спал по ночам, ибо мне снились эти люди – фанатики или же гении. Любили ли они? Боялись ли смерти? Чего желали?
Местные жители, мои соседи, с которыми я иногда встречался в пабе и перебрасывался ничего не значащими приветствиями, были намного равнодушнее ко всем этим загадкам. И если глаза их и загорались, то только при упоминании о золотом соколе… Первым эту историю поведал мне Аль Венетто – хозяин паба, в котором я стал завсегдатаем с первого дня пребывания здесь. В его исполнении легенда звучала приблизительно так. Когда в 1530 году рыцари-иоанниты, эти скитальцы и изгои, получили пристанище на Мальте из рук испанского короля Карла I, платой за этот каменистый участок, затерянный в Средиземноморье, тот назначил одного охотничьего сокола, которого рыцари должны были посылать ему каждый год. Отлов и выучка такой птички по тем временам были работой многосложной. К тому же, остров рыцарям не понравился – тогда это вообще была необъятная скала в море без малейшей растительности и пристойного жилья. Но со временем иоанниты, они же – рыцари Мальтийского ордена, – освоились, научились справляться со стихией, понастроили городов-крепостей и настолько полюбили свою новую родину, что отослали королю поистине царский подарок: золотого сокола с бриллиантовыми глазами, инкрустированного изумрудами, рубинами и топазами. По дороге в Испанию на корабль напали пираты, потопили его, и золотой сокол пропал. Это случилось неподалеку от берегов Мальты, поэтому многие местные жители до сих пор считают, что стоит только нанять катер и водолазов, как затонувшая драгоценность окажется в их руках.
Наслушавшись этих баек, я и сам мог бы стать одним из охотников за золотым соколом и искать его до конца своих дней. Все же это намного лучше, чем покупать лотерейные билеты. Но я давно утратил вкус к поискам приключений. Хотя золотой сокол снился мне не реже, чем мегалитические храмы…
А уж после, кроме тележки, мелькающих перед глазами бутылок и банок с моющими средствами, мне практически ничего не снилось. Да и легенду о соколе в каждом пабе рассказывали по-своему, и я окончательно запутался.
Итак, после работы я чаще всего еду в ресторанчик пообедать. Можно было сделать это и в Сент-Джулиансе, но я не люблю шумных мест – а здесь целая улица, на которой рестораны плотно примыкают друг к другу. И слишком много разных запахов. А на запахи я реагирую, как охотничий пес.
Обычно я отправляюсь в Марсальфорн или Рабат. В первом городке у меня есть любимое местечко – ресторанчик с винными погребами во внутреннем дворике городской ратуши. Снаружи – это обычный двор, огороженный деревянным забором, увитым виноградом, внутри – довольно-таки респектабельный ресторан со столами, поставленными на открытом воздухе и в затемненном, сделанном «под старину», павильоне. Хозяин Марио приветливо улыбается мне и вопросительно подмигивает: «Как обычно?» В мое «как обычно» входят равиоли с начинкой из овечьего сыра «рикотта» и свежей петрушки с томатным соусом и базиликом (это идет на так называемое «первое»), осьминог с салатными листьями – на «второе» и касателла (национальный творожный пирог) на десерт. Все это, естественно, сопровождается бутылкой «Пино Гриджо» – сухого фруктового вина. Потом я выпиваю из фарфорового «наперстка» два глотка крепчайшего кофе. Все это обходится мне в пятнадцать лир, сумму, возможно, большую для туристов из бывших соцстран, но вполне приемлемую для такого третьесортного работяги-гурмана, как я. Ведь особенно тратиться мне не на что.
В Рабате я предпочитаю есть мясо – тушеного кролика в винном соусе или ягненка с грибами. За длительным обедом проходит два-три часа (здесь по традиции все готовится на медленном огне, и в этом есть особый кайф – между сменами блюд можно почитать газету и поразмыслить о жизни, наблюдая за шумными компаниями туристов), а там и до вечера рукой подать. В своем Пачевиле я еще успеваю выпить пива в пабе или зайти в кино, а потом (если есть настроение, а главное – желание) забежать к Марии де Пинта, девушке, работающей гидом в соседнем отеле. Иногда я думаю, что если окончательно осяду здесь, женюсь на ней. А может быть, и не женюсь…
* * *
В следующем номере все идет по плану. Сразу видно, что здесь живет солидный господин: даже зубная щетка стоит на своем месте, в стаканчике, использованные салфетки, как и полагается, сложены в целлофановый пакетик. Я обновляю полотенца и халаты, еложу по чистому полу пылесосом и поправляю шторы. В ванной пахнет хорошим одеколоном (скорее всего, от Кензо) и – ни одного окурка.
У постояльца добротная кожаная обувь – несколько пар выстроены аккуратным рядком на полке в прихожей. С таким же педантизмом разложены на прикроватной тумбочке газеты, верхняя из которых – «Daily news». Мне любопытно порыться в этой стопке, но я не имею права даже прикоснуться к ней. Взгляд мой падает на фотографию, стоящую в рамке на столе (у американцев принято везде таскать с собой изображения своих домочадцев), – прямо на меня глядит нежный выводок разнополых подростков, окруживших полную мерлин-монронистую блондинку неопределенного возраста. За их спинами виднеется двухэтажный коттедж с бассейном – такие домишки часто показывают в мыльных мелодрамах. Газоны неправдоподобно зеленые, небо неправдоподобно голубое, улыбки белозубые, словно приклеенные к лицам. Я переворачиваю рамку и читаю: «С папочкой – душой всегда!» – и осторожно ставлю фото на то же место.
Интересно, как бы подписала свою фотографию Ася, наша со Светкой дочка? Вот о ком я помню всегда, и это воспоминание как пощечина. Она, скорее всего, меня ненавидит не меньше, чем ее мать. Хотя совсем не помнит… Наверное, я виноват перед ней в том, что не такой, как этот господин из 705‑го номера. Тогда, возможно, и у меня бы на столе стояла такая же фотография – «С папочкой…»
Вместо этого я сделал множество неверных и непонятных для других шагов. Ведь у меня было приличное образование, в дипломе (интересно, где сейчас эта бумажка?) моя специальность обозначена как «программист», я играл в профессиональной рок-группе, писал тексты к песням и статейки в центральную прессу, прятал у себя в квартире маковую соломку, работал в котельной, сидел в ментовке, участвовал в митингах, пытался организовать свой бизнес. Предаваться этим воспоминаниям у меня совершенно нет никакого желания. Это была другая жизнь. Одно я уже понял: если ты неудачник, тебе нигде ничего не светит, как не убегай от себя. И все же убирать в номерах ЗДЕСЬ лучше, чем мести подворотни ТАМ. Очевидно, я родился «горничной». И не вижу в этом ничего зазорного.
После номера респектабельного господина я попадаю в соседний. В нем еще сохранился запах кофе и легкий аромат женских сигарет «Vogue». В корзинке для мусора – пустая бутылка из-под ликера «Моцарт» и обертка от шоколадной плитки. Здесь тоже, в общем-то, чисто. В ванной развешена дюжина трусиков-стрингов, два купальника. На кровати разбросаны лазерные диски – Хулио Иглесиас, «Rammstein», Моби, Шакира, англоязычная Алсу. Содержимое объемной косметички вывернуто на туалетный столик – очевидно, хозяйка торопилась. Скорее всего, на экскурсию. Сегодня как раз группу англичан везут на Гозо. Я ехидно улыбаюсь, представляя, какую очередь на паром предстоит выстоять на солнцепеке, прежде чем их вывалят на пляже в Меллихе Бей. Пляжей здесь практически нет. Если хочешь, можешь купаться в бассейне при отеле, а вообще берег везде каменистый, с трудным спуском. Правда, меня это не останавливает. Наоборот, я люблю камни и ненавижу гладенькие песчаные пляжи. У меня вообще аллергия на все правильное. Правильно я буду лежать только в гробу!
* * *
Наверное, это и сблизило нас с Джейком Стейнбеком.
Джейк такой же пофигист, как и я. Мы познакомились на улице в Вашингтоне. Я только что прилетел из Эдмонтона, и у меня в ушах еще звенел высокий Серегин голос: «Ты – полный кретин! Куда тебя несет? Через год ты будешь иметь нехилый дом. Чего ты еще хочешь? Или ты думал, что здесь не надо пахать?! Думаешь, в Штатах тебя очень ждут?» Но я был заражен бациллой бродяжничества, эдаким комплексом Агасфера, и меня уже понесло. Словом, «ветер свободы ударил ему в голову».
Америка вошла в меня давно, как несколько диагнозов пятнадцати-двадцатилетней давности: «джинсы», «Армстронг», «Сэлинджер», а потом так же быстро выветрилась вслед за мелодией «Наутилуса» – «Гуд бай, Америка, о-о!». Я еще помнил эту странную тоску по краю, где «не был никогда». В первый же день в Вашингтоне (тогда у меня еще были кое-какие деньги, честно заработанные в телекоммуникационной компании) я засвидетельствовал свое пребывание на континенте несколькими статуэтками племени майя китайского производства и характерным фотоснимком – сидя на мостовой перед Вайт-хаузом. Меня удивило дикое скопление народа в сквере перед жилищем президента – кажется, это были митингующие турки. Здесь же, совершенно не обращая внимания на «народные волнения», другие граждане совершали вечерний моцион и занимались зарядкой прямо на травке аккуратно подстриженных газонов. Между ними шныряли проворные белки странно-серого цвета, очень напоминающие крыс. Впрочем, крысы тоже были, они шуршали в кустах у многочисленных памятников. Пожилая упитанная негритянка (позже я знал, что обозвать негра негром – самое большое оскорбление, лучше говорить «черные»), завидев меня, жалобно заголосила, протягивая ко мне руку с картонной коробкой, в которой зазвенели медяки: «Сэр, сэр, плиз…» Не успел я совершить акт милосердия, бросив туда несколько центов, как за пазухой у пожилой матроны зазвенела мобилка. Забыв обо мне, она тут же что-то весело залопотала в трубку.
