у Поппи силы берутся?
Как ей удается с таким достоинством встречать смертный приговор? Мне хотелось проклясть весь мир, стереть все, что стояло на моем пути.
Я опустил голову и расплакался. Слезы лились и лились, хотя, казалось, их уже не оставалось вовсе. Это был мой последний резерв, последняя волна отчаяния. Слезы признания той истины, принимать которую я не желал.
Истины, заключавшейся в том, что Поппимин умирает.
Умирает по-настоящему.
Скрипнула кровать. Я уловил знакомый сладкий аромат и упал в ее раскрытые объятия. Она гладила меня по волосам, а я плакал и плакал, освобождаясь от всего, что накопилось, обнимая ее и стараясь изо всех сил запомнить этот миг: ее объятия, ее ровный, сильный пульс, тепло ее тела.
Не знаю, сколько прошло времени, но слезы в конце концов высохли. Я не стал вставать, просто лежал, а Поппи гладила и гладила меня по спине.
Горло отложило. Я прокашлялся и спросил:
— Как это случилось, Поппимин? Как ты узнала?
Поппи ответила не сразу, потом вздохнула:
— Это не важно, Руне.
Я сел и заглянул ей в глаза.
— Для меня важно.
Она провела тыльной стороной ладони по моей щеке и кивнула:
— Знаю. Когда-нибудь узнаешь. Но только не сегодня. Сегодня важно другое — вот это. Мы. И ничего больше.
Я смотрел на нее, не отрываясь, и она не отвела глаз. Какое-то оцепенение сковало нас. Воздух сгустился. Я потянулся к ней. Больше всего на свете мне хотелось прижаться губами к ее губам. Почувствовать их прикосновение, их тепло. Добавить в банку еще один поцелуй.
Но в последний момент я поцеловал ее не в губы, а в щеку. Мягко и нежно.
Вот только этого было мало.
Я поцеловал ее еще, чуть выше. И еще. И еще. Мои губы прошли долгий путь снизу вверх. Поппи заворочалась. Я отстранился и по выражению на ее лице понял — она знает, что я не тороплю ее.
Потому что, как бы ни желал я обратного, мы уже не были прежними. Мы уже не были теми мальчиком и девочкой, которые целовались с такой же легкостью, с какой менялся ветер.
Настоящий поцелуй будет потом, когда мы отыщем путь к себе.
Я поцеловал Поппи в кончик носа, и она хихикнула, словно от щекотки. Бушевавшая во мне злоба как будто улеглась, и в моем сердце понемногу расцветала радость.
— Мои губы — твои, — сказал я, прижимаясь лбом к ее лбу. — Только твои и ничьи больше.
Поппи в ответ поцеловала меня в щеку. И эхо этого поцелуя прошло через меня сверху донизу. Я ткнулся носом в ее шею и даже смог улыбнуться, когда она прошептала мне в ухо:
— Мои губы — твои.
Я повернулся и обнял ее. Еще немного, — и ее веки сомкнулись. А потом закрылись и мои глаза. Сон пришел быстро. Уставший, несчастный, эмоционально выжатый, я и сам не заметил, как уснул. Впрочем, так бывало всегда, когда рядом лежала Поппи.
То был третий момент, определивший мою жизнь. В ту ночья узнал, что теряю любимую. И, понимая, что наши дни сочтены, я обнимал ее крепче, чем раньше, отказываясь смириться с приговором, отказываясь отпускать ее. То же чувствовала и она. Мы уснули с одним чувством и одним стремлением…
…как звучное эхо прежних себя.
* * *
Меня разбудил шорох.
Я протер заспанные глаза. Неясный силуэт бесшумно сместился к окну.
— Поппимин?
Она остановилась и обернулась. Я с усилием сглотнул — в горле как будто выросли бритвенные лезвия. Поппи подошла к кровати. На ней были тренировочные брюки и свитер, а сверху плотная парка. На полу лежал рюкзак.
Я нахмурился. Рассвет еще не наступил, и за окном было темно.
— Ты куда?
Поппи вернулась к окну, оглянулась и с игривой улыбкой спросила:
— Ты идешь?
У меня защемило сердце — настолько прекрасна она была в этот миг. Ее заразительная радость уже передалась мне, и уголки губ поползли вверх.
— Куда ты собралась?
Поппи отвела штору и показала на небо.
— Встречать рассвет. — Она склонила голову набок. — Да, времени прошло много, но неужели ты забыл?
Теплая волна окатила мое сердце. Нет, не забыл.
Поднимаясь с кровати, я рассмеялся и, тут же смутившись, остановился. Поппи грустно вздохнула, подошла ко мне, посмотрела в глаза и взяла за руку. Пальцы у нее были такие маленькие, такие изящные и такие нежные.
— В этом нет ничего плохого, понимаешь?
— В чем? — спросил я, придвигаясь ближе.
Она подняла свободную руку и, приподнявшись на цыпочках, накрыла мои губы подушечками пальцев.
Сердце застучало чуточку быстрее.
— В том, чтобы смеяться, — легким, как перышко, голосом ответила она. — И улыбаться. И, вообще, радоваться и быть счастливым. Разве не в этом смысл жизни?
Меня как будто оглушило. В том-то и дело, что ничего этого мне не хотелось — ни смеяться, ни улыбаться, ни радоваться. При одной мысли о том, что надо быть счастливым, я чувствовал себя виноватым.
— Руне. — Ее пальцы вспорхнули и опустились сбоку на шею. — Я понимаю, что ты, должно быть, чувствуешь. Мне и самой пришлось со всем этим разбираться. Но если бы ты знал, как тяжело видеть самых близких, самых дорогих людей, тех, кого я люблю всем сердцем, унылыми и несчастными.
В глазах у нее блеснули слезы, и мне сделалось еще хуже.
— Поппи… — Я накрыл ее пальцы своей ладонью.
— Это хуже любой боли. Хуже, чем смотреть в лицо смерти. Видеть, как твоя болезнь высасывает радость из тех, кого любишь больше всего, это самое худшее, что только может быть. — Поппи запнулась, перевела дух и прошептала: — Мое время истекает. Мы все это знаем. И я хочу, чтобы это время было особенным… — Она улыбнулась — широко и открыто. Той улыбкой, что даже такому, как я, помогала увидеть лучик света. — Особеннее не бывает.
И я улыбнулся.
Открыл ей то счастье, что она пробудила во мне. Показал, что эти слова — слова из нашего детства — пробились сквозь тьму.
По крайней мере на мгновение.
— Замри, — сказала вдруг Поппи и тихонько хихикнула.
— Что? — спросил я, не отпуская ее руку.
— Твоя улыбка. — Она разинула рот в притворном изумлении, а потом добавила: — Все еще на месте. А я думала, это миф, какая-то легенда, вроде снежного человека или лох-несского чудовища. Но она здесь! Я видела ее собственными глазами!
Поппи сделала смешное лицо, сжала ладонями щеки и похлопала ресницами.
Я покачал головой и, не удержавшись, рассмеялся уже по-настоящему, а когда успокоился, она все еще
