– Лена хотела выйти за тебя замуж, – покачал головой Михаил Иванович. – Ты ее хоть любил?
– Не знаю. Наверное. Она мне шнурки на ботинках помогала завязывать. Я завязывал, как мама научила – делал две петельки и перевязывал, а Лена смеялась и говорила, что так только дети в детском саду шнурки завязывают. И учила меня завязывать правильно. Вот тогда я ее любил – когда она сидела на полу, развязывала узлы на концертных ботинках, чистила их и помогала мне ложкой обувной в них влезть. У меня диабет. Нужно худеть, а я не могу. Сейчас даже на второй этаж по лестнице не поднимусь – умру. Сердце колотится, потею. Это очень плохо для меня – гастролей мало. Но я боялся, понимаешь? Я панически боялся, что Лена родит ребенка. Что заставит меня приносить продукты, звонить, если задерживаюсь. Боялся, что она будет такой же, как мать. В какой-то момент мне показалось, что Лена меня тоже ненавидит – за то, что не хочу идти в ЗАГС, за то, что не хочу иметь детей и семью. И я испугался.
– Ты ее бросил.
– Нет, так все сложилось. В один момент. Бабушка умерла, с матерью я физически не мог в одной квартире находиться, к Лене переехал, потом пожалел и домой вернулся. А в Израиле есть клиника, где помогают сбросить вес… И еще женщина появилась – по переписке. Поклонница. Ну, я к ней и уехал. Но клиника не помогла. Я похудел, а потом опять сорвался. А эта женщина… Мне же нужно где-то жить.
Понимаешь, я ничего не умею. Даже рубашку себе погладить не могу. Она гладит, чистит, готовит. Я привык. Сюда возвращаться не могу. Мне нужна не женщина, а сиделка… И я боюсь. Я боюсь своей матери, боюсь Лены. Они душат. С той женщиной – по-другому. Она как ассистент, как будто работает на меня. Понимаешь? Лена… другая. О ней нужно заботиться. А я не могу. Мне нужно, чтобы заботились обо мне. Я не могу сделать операцию на сердце – у меня врожденный порок, – пока не сброшу вес. И не могу сбросить вес из-за проблем с сердцем. Я уже ничего не могу. Даже в ванную залезть сам. Ты знаешь, что это такое? Мне тридцать шесть лет, а мне мать помогала перекинуть ногу в ванную. Я голый. А мать – старая. Она на меня смотрит, даже рассматривает и не верит, что я уже взрослый мужчина. Это ад. Настоящий. Но без нее я не справлюсь. Если упаду, то сломаю себе все, что можно. А у меня гастрольный график. Поэтому я терплю. Закрываю глаза и представляю, что это не моя мать, а медсестра или та женщина. Тогда легче. Но с Леной я так не могу. Ты меня понимаешь? Зачем ей это? Ей будет противно, омерзительно. Она будет меня жалеть. У той женщины не может быть детей. Она перенесла операцию. Она меня понимает. И заботится обо мне. Понимаешь, я не могу сюда вернуться. И Лена мне не нужна. Ради нее самой. Она не сможет. Она… ведь даже не видела, что я болен! Говорила, что ей нравятся мои пальцы. Тонкие. Посмотри, это у меня тонкие пальцы? Смешно. Знаешь, я приноровился, приспособился. В гостинице закрываю дверь в ванную, вешаю костюм и отпариваю его. Получается сносно. Кому я нужен? Еще несколько лет – и я буду сидеть на инсулине. А потом умру от инфаркта или оторвавшегося тромба. Какая разница? Я точно знаю, что мать будет меня хоронить и не потерпит никаких женщин рядом с моим гробом. А Лена… ей нужен другой человек. Такой, как ты, наверное.
– Знаешь, в чем проблема? Ты ей сказал слово, фразу и забыл, а она помнит, вспоминает… Она живет тобой… Помнит каждое твое движение, каждый твой вздох. Она была на всех твоих концертах и хранит все программки. Считает тебя гением. Преклоняется. Она с тобой разговаривает. Мысленно. Знаешь, зачем она позвала меня на концерт? Из-за тебя. Хотела что-то доказать. Вернуть тебя. Ты помнишь, как назвал ее Лелечкой? Нет? А она помнит. Ты забыл, а она хранит это в себе. И я не могу до нее достучаться. Потому что не могу называть ее Лелечкой, а только Еленой Анатольевной! Потому что она не ищет мое имя в социальных сетях и не рассматривает фотографии так, как будто там шедевр, как Мона Лиза, б… Она уходит в себя, и я за нее боюсь. Понимаешь ты это? А если она не вернется из своего состояния? Если свихнется из-за тебя, из-за несчастной любви? Что я должен делать? Я не могу их бросить. Их всех. Ты знаешь, как меня называет их хранительница? Глинка! Чуть что – мне звонят. А я не могу отказать. Работы много, а я с ними, как нянька. Они на меня так смотрят… И Лена… Не могу ее оставить. Она не переживет. Меня она ненавидит. Терпит, но я же все чувствую. А Берта эта спит и видит, чтобы я на Лене женился. Что мне делать? Она ведь вообще не в моем вкусе!
– Пожалуйста, дай мне уехать. Я не могу здесь оставаться.
– Сделай так, чтобы Лена о тебе забыла.
– Сделаю. Все, что скажешь, сделаю. Я сдохну здесь! Понимаешь? Когда меня в ФСБ вызвали, так я обрадовался! Лишь бы не к матери. Улыбался, как идиот. На меня так и смотрели – как на идиота. Мать после смерти бабушки перебралась в ее комнату и большую оставила для меня. Мечтает, чтобы я вернулся. Чтобы жил у нее за стенкой. Ты понимаешь, что я не могу? Как мужик, понимаешь? Не могу вернуться.
– Лена, она больная, наверное. У меня бабы попроще были. Сделай так, чтобы она думала, что ты ее предал. Понимаешь, она тебе все простит – и бабу другую, и Израиль твой. А предательство не простит. Такое, бытовое. Ты от нее откажешься. И я тебе обещаю, уедешь в тот же день. Позвони ей и скажи, что она тебя шантажирует.
– Она на такое не способна.
– Да, не способна. И она тебя отпустит. А я тебя как будто спасу. На самом деле это не будет даже ложью. Ведь все так и есть, если разобраться. Ты уже ее предал, когда написал жалобу. Да и еще раньше. Так что все честно.
– Хорошо, я все сделаю. А что дальше будет?
– Не знаю. Я хочу домой, в Нижний. Достало все это. Если она согласится, увезу ее. Если нет – ну и нет. Так хоть от тебя ее избавлю – уже хорошо.
Михаил Иванович ушел первым. Гера сидел за столом, грея в руках рюмку с коньяком.
– Где Ирина Марковна? Кто-нибудь видел Ирину Марковну? – Берта Абрамовна с обеспокоенным видом заходила в кабинеты и залы.
– Вон она, на лестнице. Витраж оттирает, – буркнула Гуля, елозя грязной тряпкой по полу.
– Чем так пахнет, Гуля? – отвлеклась главная хранительница.
– Так хлоркой же с нашатырем, – ответила раздраженно Гуля. – Я вот чё хотела спросить – долго еще так надо? Воняет, что я просто не могу. Сейчас кони двину.
– Гуля, откройте окна. Невозможно же дышать. – Берта Абрамовна прижала платок к носу.
– Уже открывала. Так Лейлу Махмудовну сдувает, видите ли, – ответила Гуля. – То открой, то закрой. И я еще виновата.
– Хватит, Гуля, вылейте эту гадость и помойте полы обычной водой, – распорядилась главная хранительница. – Где, вы говорите, Ирина Марковна?
– Витраж драет. Делать, видать, больше нечего…
Берта Абрамовна кинулась в зал к главному витражу. Там, балансируя на верхней ступеньке лестницы-стремянки, стояла Ирина Марковна. В руках у нее были обычные акварельные краски и кисточка. Ирина Марковна сосредоточенно рисовала что-то на стекле.
– Ирина Марковна! – Главная хранительница хотела крикнуть, но издала какой-то стон, похожий на вой.
– О Господи! – Ирина Марковна покачнулась на лестнице, едва не свалившись. – Берта Абрамовна, что ж вы так пугаете? Вы меня до инфаркта доведете!
– Что вы делаете? – спросила на выдохе Берта Абрамовна.
Ирина Марковна добралась-таки до центрального витража. Начала отмывать своим суперсекретным составом и «случайно» стерла краску. Но еще утром, по дороге на работу, она забежала в канцелярский магазин и купила старшему сыну для уроков рисования набор кисточек и красок. Так что когда на ее глазах витражная краска начала смываться, оставаясь пятнами на тряпке, Ирина Марковна паниковала не больше минуты. Она порылась в сумке и нашла краски и даже новенькую чашку-непроливайку. Если бы не умение Берты Абрамовны неожиданно появляться из ниоткуда, Ирина Марковна успела бы расписать витраж, и никто бы ничего не заметил, как не замечал последние лет двадцать. Особенно она гордилась зеленым листком – цвет краски почти точно совпал со стертой на витраже. И Ирина Марковна раскрасила листочек с особой любовью и старанием. Лучше прежнего получилось.
– Ирина Марковна, вы же научный работник! Вы же совершаете кощунство! – Берта Абрамовна кричала и размахивала руками. Но поскольку она стояла внизу, а Ирина Марковна – на самой верхней ступеньке стремянки, то главной хранительнице кричать было не очень удобно. Ирина Марковна спускаться не собиралась, а Берте Абрамовне было тяжело стоять, задрав голову – шея начала болеть.
– Немедленно спускайтесь, – велела главная хранительница.
– Нет, ну а что не так-то? – воскликнула обидчиво Ирина Маркова, покрепче вцепившись в лестницу. – Когда ваши реставраторы приедут? Когда рак на горе свистнет? Так уже иссвистелся весь! А я сама аккуратненько тут подкрасила. Вон, смотрите, какой листочек красивый получился! Не нравится, так и скажите. Акварель быстро смывается! Так я сразу все и сотру, прям щас. И ждите своих реставраторов. Может, после вашей смерти и доедут!
