— Это, — говорит, — чтой-то?
А телохранитель не обеспокоился:
— Это — «Макбет»!
— «Макбет»? — И тут начальник ловко, как вошь, руку того на жениной коленке изловил. Лапищей своей зажал, жмет и спрашивает: Это, значит, «Макбет»? Это у вас называется «Макбетом»? Я вам точно сообщу, как это называется…
И сказал им обоим сильные слова на весь партер. Он с Кавказа был, он и зарезать мог. Тут ведьма вскочила, «ах!» — говорит, а муж ей — ррах! — и кровь у ней на лице выступила, как лилипутка и предполагала. А ведьма, она ж ведьма, зубы на мужа оскалила, но и он — мужик крепкий, он ей сызнова — ррах!
Тогда она взрыдала от злобы, руками в перчатках рожу закрыла и к выходу бегом, а начальник вслед, и прямо по ногам публики, невоспитанный мужчина, а телохранитель — куда ему деваться? — за ними вприпрыжку… И портупея его на всю залу — тоненько так: скрип! скрип! скрип!
Тут Вурст, как они гуськом побегли, не выдержал, сказал:
— Хо-хо! — громко сказал и засмеялся первый: — Хо-хо-хо!
И все покатились тут:
— Хо-хо-хо!
Уж не один Вурст, а все. А лилипутка, радостная, прямо на сцене: хо-хо-хо! У ней рык львиный.
Так народ смеялся: артисты и публика.
Великий Шекспир! Это невозможно, чтобы какой-нибудь писатель мог так написать и чтобы совпадало. И не только «Макбета», но и другое… Еще до Империалистической на святках Ольга Преображенская волосы распускала и к своему мужу Глебу Пантелеймоновичу, большевику, который с Лениным дружил:
— Что с вами, принц? Чем болеете душою?
Хорошо играли, но куда им до лилипутов! Те артисты исключительные…
А начальник все равно свою не бросил, кто знает, может, нужна была ему ведьма; он охрану сменил, и все дела… Теперь к его жене была женщина приставлена, но такая, я вам скажу, женщина необычайная, что просто мужчина: женственности никакой, а на заду — наган… Сынок провизорский после всего к отцу прискакал, ну а Вурст, он увидел телохранителя, из лавочки своей вышел и спрашивает:
— Что, мальшик, фатер вспомниль? Забыл, а тут вспомниль? Стыдно, мальшик!
Такой немец был Вурст, что всегда за справедливость! А Миша из-под руки Вурста высовывается:
— Пошто решилися благородного родителя навестить? Уж не случилось ли чаво?
Тот глазом задергал и мимо. Но все зачлось друзьям неразлучным!
Я уж посреди Москвы на Болоте жила у большевика Глеба Пантелеймоновича — того, что с Лениным дружил. Его брата младшего, Юрия Пантелеймоновича, за Промпартию посадили, но Ольга, она была женщина ученая, и она не велела Глебу Пантелеймоновичу письма в правительство слать. Вот он и смирился… Оденет пальто драповое, выйдет на балкон и курит папиросу за папиросой… такие времена!
А Вурст, хотя седой был, заплакал дитёю, когда его с позором повели.
— Я, — плачет, — Вурст. Я вурст продаваль. Лавка держаль. Теперь нету! Но я — нихт шпион. Я — русский Вурст. Я завсегда тута. Я с Мишею дружу!
А стража отвечает жестоко:
— Миша — главный шпион и есть!
Хорошо, Бог прибрал провизора, чтобы не видеть бедному, как начальник новенький из «эмки» черной выглядывает, глазом дергает, когда соседа старого по булыжникам волокут… А какие у Вурста в лавочке были колбасы! Сто пород… А тушки свиные, одна к одной, розовые, и жира на них сколько положено: ни больше ни меньше! А сосиски, те прямо светились! А пахло как копченостью, кофием… Вурст девушек своих милых всегда кофием поил. Скажешь ему:
— Спасибо тебе, Вурст!
А он:
— Хо-хо-хо! — и за трубочкой в карман, и анекдот неизвестный, шаловливый…
А лилипуты уезжали из Чирикова, когда ничего такого еще не случилося. На другое утро после «Макбета» и уезжали. А на вокзале опять шампанское, и пробка — в потолок. И поехали, покатили. Они — артисты! У них вся жизнь на колесах, они вроде цыган… Фолберг лилипутам пряничков на дорогу купил, Маруся драников напекла, а они высунулись из вагона, ручки тянут, хохол — в слезах. И Маруся с Фолбергом слезы вытирают. И Вурст с Мишею тут же. Платочками машут…
Ах, Миша! Ах, Вурст!
Последний анекдот Вурста,
Как граждане Чирикова его друг дружке пересказывали
Немец, перец, колбаса…
Была одна женщина по имени Луция. Вышла она замуж и мальчика родила. А назвала по моде — Пятилеткою. Поп Пятилетку крестить не стал, плюнул даже, ну а Пятилетка все равно подрастает. И взяли его родители на ярманку.
Отец с матерью, известное дело, торгуют, а мальчик ихний по ярманке гуляет. С ним и случилось детское… Стали люди женщину к ребенку звать. Кричат даже.
— Луция! Луция! Пятилетка обосрался!
И на всю ярманку.
Мать — к сыну, а к мужу — милиционер.
— Революция? Пятилетка? Обосрались?
Всех забрали.
И еще один.
Тоже одна женщина поехала в Чириков, и тоже на ярманку. Пирогами торговать с капустой, грибами и остальным. Села в поезд, а рядом — еврей. Селезня везет.
И тут входит инспекция!
Испугались баба с евреем — еврей селезня под лапсердак, а баба пироги — под юбку. Инспекция, значит, проверяет, отнимает, а селезень капусту учуял и шею тянет…
Баба не поняла, шипит еврею в ухо:
— Бессовестный.
А еврей — бабе:
— Да это мой селезень!
А селезень уже до пирогов добрался. Баба терпела, да как заорет:
— Убери свого селезня с моей капусты!
Смеху было!..
И еще.
Решила молодуха мужу изменить.
— Все гуляют, и я не хуже!
Муж отлучился, она кавалера и позвала. А прежде всего того щей подала гостю, куру с гречкой, а на десерт — мед в сотах. А тот, дурак молодой, мед с воском съел. Съел — и на стенку полез. Не на бабу. И воет. Волком!
А тут муж старый вернулся. Все понял и велит жене:
— Топи печь! Растопляй, да жарче!
Она от обиды рыдает, но истопила.
Муж дубину взял и парню:
— Снимай порты!
Тот снял. У мужа — дубина, он и командует:
— А теперь на печь — пузом.
Парень лег на теплое, воск в животе и размяк.
— Ну что, — муж спрашивает, — лучше теперь?
А парень с печи:
— Лучше! Лучше!
А муж:
— Теперь еще лучше будет!
И дубиной — дурака.
А с молодухой своей по-мужскому обошелся…
А теперь мой анекдот. Из жизни. Про веревошника.
У меня золота нет! Было, да спустила. Легко отдала — потому досталось легко. Конечно, через любовь… Кавалеров вокруг — целый круг, это уж как всегда, ну, веревошник один и стал приставать. Мы с ним на чулочно-веревочной фабрике работали: я — поваром второй руки, а он — веревошником. И кустарем отдельно промышлял. Какое хозяйство без веревок? Денежки у него водились! И ручищи — во! Он ими что угодно мог скрутить. А мне крупные мужчины всегда нравились, и довел он меня сперва до крыльца, а потом уже до кровати. Поборол: значит, такое счастье наше женское — отдаваться, а я хоть и захмелела, но здравая. Любить-то я его не любила ни чуточки! Веревошник от страсти дрожит, а как стал пиджак снимать, из карманов кольца золотые вытаскивает — груду! — и на постель швыряет.
— Все твои, дорогая!
Рычит, как тигр.
— Бери-бери, дорогая!
Страсть грызет, так — дорогая.
А я, только он свое золото разбросал, совсем трезвая стала, потому что проделки эти с кольцами известны были в Чирикове: та, имя здесь ни к чему, подруга моя чистосердечно рассказывала и плакала горько, как знакомый ее — а теперь понятно кто! — в такую минуту кольца к ногам ее швырял, а после с грубостями выгнал и подарки отобрал.
И я этому веревошнику тихим голоском, чтоб не спугнуть, говорю:
— Ах, — говорю, — какая в ваших руках сила необыкновенная!
А он, уже припадая:
— Я ими веревки вью!
Ладно, думаю, веревошник наглый, я тебе, веревошник, за нашу сестру отомщу!
И в любовной игре голову не теряю, колечко золотое незаметно рукой — толк! толк! — и к ногам, а к ногам подвинула, так пальцами и зажала. Пальчик короток, и я его еще пуще подвернула.
А после всего стал этот кольца свои собирать, а одного — с камушком алым — нету. Всю меня обыскал! А я себе посмеиваюсь: дурак ты, веревошник! Жадный! Да и мужчина никакой!
…А после кукушона, как тот прилетал, сказала я своей Евочке:
— Как хочешь — думай, как хочешь — относись, а уж этот мой день — не рождения, а юбилей! Как хочешь — относись…
И купила Евочка две курицы. Подружек моих — четыре, а курицы — две. Запекла кур, пюре изготовила, вина взяла шампанского… А пюре получилось исключительное, потому из натурального молока. Его я сама от сторожа принесла. Сторож — давно знакомый, участки плодово-ягодные сторожит, и у него — корова, козы две, свинья. Сало — вот какой кусок дал, с ладонь, это уж в подарок. Еще салаты нарезали: оливье и с помидорами. И рыбу Евочка пожарила. А зять Еву спрашивает:
