Я пригласил Лелю на медленный фокстрот – это иногда выходило у нас неплохо, – но Леля раздраженно поморщилась:
– Неудобно выступать первыми, подождем следующего танца.
Однако на следующий танец ее пригласил Бобка, и она без возражений встала и с ним пошла – я уверен, Леля не заметила моего приглашения, забыла о нем и нарочно обидеть не хотела (как бы ни относилась сейчас к Бобке), но меня взорвала именно ее забывчивость, и я по-детски дал себе слово никогда, никогда с Лелей не танцевать.
Мне оставалось на них смотреть и вдруг нечаянно открыть, какие оба они сияющие, как им удобно и подходит вместе и сидеть и танцевать. Я сделал и другое наблюдение, более для себя жестокое: лишь только они удалялись, сейчас же их объятие становилось неприлично-грубым и откровенным, и щека припадала к щеке (я даже ощутил за Бобку сладостную, бархатную нежность Лелиной кожи), приближаясь же ко мне, они, точно сговорившись, точно став сообщниками (меня всегда оскорбляет это любовное против всех сообщничество), ненадолго отстранялись, но у Лели в глазах был давно знакомый, необманывающий, какой-то затуманенный блеск, теперь казавшийся противным и неумолимым. От этой опасной, самой враждебной и чужой мне Лели, наконец осуществлявшей то именно, чего я с первого дня смутно и слепо ждал – как зачарованное животное, с покорным плачем влекущееся в раскрытую им западню, – от Лелиного жадного вызова, обращаемого к другому, на меня налетел забытый с давнего времени, похожий на детские кошмары, непреодолимый страх беззащитности – что я вязну, что не к кому обратиться, что никто не придет помочь. Боль, настоящая телесная боль – смена озноба и дурноты – теперь уже до меня дошла и проникла повсюду (в голову, в грудь, в живот), и еще другая, непередаваемая, боль – от невозможности с Лелей дальше сидеть или же встать и уйти, умолять ее или разругаться, от одинаковой неверности, гибельности каждого шага, каждого мне представляющегося положения. Бобка и Леля продолжали танцевать, требуя аплодисментами, чтобы музыка возобновлялась, и не замечая, как всё меньше остается танцующих. В середине одного танца Леля, улыбаясь, Бобку оттолкнула (что-то угадывалось совершенно для меня нестерпимое) и быстро прошла на свое место. Они говорили, точно не видя меня, нежно и весело – всё более по-сообщнически, – и всё более обострялись во мне страх беззащитности, непрестанный озноб и боль. Я уже не мог правильно додумывать и решать – мелькающие, укороченные мысли искали нового, прежде незамеченного в обоих моих спутниках и так внезапно проявившегося, но этого нового не находили: Бобка мне казался, как всегда, глуповато ухмыляющимся и лишь более обыкновенного красным, Леля же была разгоряченной, благодарно-довольной и очаровательной за двоих. Правда, вся она оставалась как бы наглухо от меня закрытой (я для нее отсутствовал, и она ни разу ко мне не обратилась, не заметила, что я, оскорбленный, с ней не танцую, не поняла подавленного моего молчания), однако же такую Лелю, захваченную жадным, темным волнением, замкнувшуюся и от меня ушедшую, я – по отдельным, уже показывавшимся признакам – отлично помнил и только не знал жестокого, обидного их соединения. Мелькали и другие разрозненные, изуродованные мысли – почему здесь Бобка (или же вся эта мука – для меня закон, моя неизбежность, и не в Бобке причина того, что произошло) и почему ни Леля, ни всякие около нас люди не хотят понять, что мы дружелюбно пришли втроем, что они двое точно вдруг сговорились мучить меня, третьего, что так по-человечески нельзя. Я старался также раскрыть причину неожиданного предпочтения: как бы высоко я себя ни ставил, как бы ни умилялся над своей жизненной стойкостью, над своей вдохновенной и нужной работой, я всегда внутренно отмечаю чужой успех, чужую надо мной победу и не ограничиваюсь отговоркой, что я сам презрительно отказываюсь бороться или же что являюсь жертвой непонятливости и несправедливости (вечная мания побежденных), нет, я бессознательно-упорно ищу то, чем победитель взял, чего у меня не хватило, и вот, глядя на Бобку, задыхаясь от безвыходности и неразрешимости каждого кусочка времени, от незнания, как с собой поступить и куда себя девать – теперь, дома, завтра, – я все-таки натолкнулся на подобие объяснения, на нечаянный вопрос, вдруг многое подсказавший – почему Бобка и Леля оба сияющие, а мы с Зинкой тусклые, и почему из нас четырех я один словно бы не знаю своего (около Зинки) места. Но раз подобие объяснения нашлось – пускай в законе соответствия внешнего (а не душевного, как мне бы того хотелось и как было бы всего справедливее), – я невольно выскочил из тупика (хотя бы головой – продолжая сердцем горевать) и мог соблюсти какое-то печальное достоинство, не напоминать о своей уязвимости и не добиваться жалости: ведь всё равно «закона» не изменить. Впрочем соблазна с Лелей разговаривать у меня даже и не появилось – из-за глухой преграды, внезапно между нами возникшей и такой, именно, у нас понятной: в дружбе двоих людей, где один другому почему-либо бывает подчинен (сын – матери, школьник – учителю, служащий – начальнику, любящий – нелюбящей), есть опасная минута начинающегося проявления власти, перехода от дружбы к власти, минута для подчиненного оскорбительная, тяжелая, непрощаемая – мне эта грубая перемена, этот конец привычной дружеской теплоты, новый повелительный тон, навязывание нового отношения даются непомерно тяжело, возбуждают долгую злопамятность, особенно с женщинами, особенно в сочетании «любящий – нелюбящая», и такая, как у Лели, произвольная жестокая перемена меня всегда лишает и смелости, и надежды договориться. До самого конца я Лелю так и не упрекнул, весь вечер упорно промолчал и выказал некоторую безукоризненность – там, в аллее, по неловкости и ненаходчивости, здесь, в зале, от страха, от обиды, пожалуй, и от продуманной безнадежности – среди разнообразных причин, эту случайную безукоризненность вызвавших, были и слабость моя, и сила.
Хотя я и знал (из прежнего схожего опыта), что всякая попытка с себя стряхнуть долгую горестную неподвижность провалится и только приведет (когда будет подмена обнаружена) к действительности, еще ухудшенной доказанным неумением из нее вырваться, – всё же и сидеть на месте, выслушивать нежные Лелины слова (прежде обращаемые ко мне и тогда блаженно-осмысленные, теперь же звучавшие для меня нелепо – из-за повторности, из-за перенесения их на Бобку), видеть ежеминутное Лелино и совсем ей не свойственное внимание к сопернику непонятно-ничтожному я больше не мог и не хотел, и ждал повода встать и отойти – правдоподобного, не резкого и не вызывающего. Я давно уже присматривался (с той незаметной для себя и, однако же, пытливой сосредоточенностью, с какой люди, казалось бы, поглощенные своим горем, видят и запоминают навсегда каждую внешнюю мелочь, ему сопутствующую) к русской нашей соседке, бледной и невеселой, я всё время собирался с нею танцевать, у меня даже появилась сомнительная надежда Лелю этим уязвить, но была опасность отказа, а за ним и моего разоблачения и бесспорной, окончательной безнадежности. Правда, хуже стать не могло, притом русская дама ободряюще мне улыбалась, и вот я решился – с чувством смертельного риска (быть может, и немного позируя) – тотчас же к ней подойти. Уже поднимаясь, покраснев от запоздалого своего обращения, я нерасчитанно-громко и слишком развязно сказал:
– Леля, вы не обидитесь, если я приглашу кого-нибудь танцевать – ну хотя бы нашу соседку.
– Ради Бога.
Русская дама, не колеблясь, по-дружески протянула руку, еще ласковее, точно достойному, странному и напрасно стесняющемуся приятелю, мне улыбнулся француз, который был рад ее развлечь и, по-видимому, обо мне, о нас троих с нею переговаривался – среди танца моя партнерша неожиданно и наивно-сочувственно спросила:
– Почему вы сидите такой грустный, а ваши друзья веселятся?
Танцевала она прекрасно, незаметно вела, слитая с каждым моим шагом (я сам танцую неровно – всегда в зависимости от дамы), поддаваясь каждому ускорению и капризу. Она казалась бескостной (в одно время и послушно-легкой, и по-балетному как-то устойчивой), я скользил вслед за ней, восхищаясь ее непрерывно-подсказывающей гибкостью, и был готов перенести свое восхищение на что угодно у нее другое, даже противоставить вялый ее разговор Лелиному, особенно сегодняшнему, столь мне враждебному, но именно в ее разговоре угадывалось что-то давным-давно известное и рядом с Лелей непоправимо-серое – институт, провинция, поверхностный лоск от Парижа. Пожалуй, вышло бы занимательным ее расспросить о подслушанной беседе в кафе у озера, о возмущенных моих догадках – если бы только Леля тогда с обычным вниманием меня выслушала, – но сейчас я боялся растерять последнее внешнее достоинство и решил ни во что не вдаваться, что напоминало бы мне об оскорбительном Лелином отчуждении. Когда же я, слишком умиленно поблагодарив и русскую даму и ее покровителя, взволнованный, вернулся к Леле (смутно надеясь, что всё вдруг переменится), она сидела, как прежде, чужая, разгоряченная, затуманенная, и, кажется, не отметила ни отсутствия моего, ни умышленных, неумеренных похвал новой моей знакомой.
