Опять установилась какая-то новая колея – будто бы постоянная и неизменяемая, – но если только представлю себя, недавнего, и свой тогдашний взгляд на себя, теперешнего, то мне просто непонятно, как я допустил подобную унизительную перемену Я охвачен болезнью, к которой привык, как привыкаешь к темноте или скуке, которая не мешает день ото дня делать (торопливо и спустя рукава) всё, что делать полагается и здоровому – быть аккуратным, любезным, в меру заботящимся о деньгах – но всё это еле меня затрагивает, и мне лишь удобнее, легче переходить через всякие препятствия и неловкости, раз ими не задевается главное. Главное же у меня, начавшееся тогда, в Бланвиле, ставшее неустранимым и, пожалуй, – от привычки, от времени, от безнадежности – несколько менее острым, что я болен ревностью и Лелиной нелюбовью. Я провожу целые дни у нее в отеле и не бываю спокоен, пока в отель не попаду – мне всё кажется, что без меня совершится непоправимое, что каждым часом своего отсутствия я самоубийственно это непоправимое поощряю. Мне давно опротивел отельный холл, где вечно приходится Лели дожидаться («madame descend tout de suite»), но всё же в нем есть что-то успокаивающее по сравнению с улицей и моей комнатой, которые – где-то в другом и не связанном с Лелей мире. Мы редко остаемся одни – Леля, как может, этого избегает и часто от меня под разными предлогами избавляется, и я настолько приучился и подготовлен к унижениям, так боюсь дать Леле повод рассориться и не видеться, что ничего как будто не замечаю. Возможному нашему уединению обычно мешает Бобка, и самое жалкое – как я, пользуясь Лелиной терпеливостью (и, быть может, светской деликатностью), в свою очередь им мешаю уединяться, не заботясь об очевидности для них жалкого моего положения (уже совсем не думая о своей обязательной дружественности или о той же необходимо-светской деликатности), и только радуюсь, когда с Бобкой вместе ухожу и могу быть спокойным, что хоть сейчас они не вдвоем и ничего изменнического не совершается. Если же – изредка – мы все-таки с Лелей одни, то молчим или перебираем второстепенные, для нас обоих ничего не значащие вещи, иногда вяло пересмеиваемся, и это поразительно непохоже на первоначальное взаимное любопытство, на прежние наши разговоры, с торопливыми жадными вопросами, с ответами, взволнованно ожидающими поддержки, с непередаваемой прелестью обоюдной этой поддержки и уважения. Леля гордилась умной и равной нашей дружбой и считала ее для нас решающей, пожалуй, считает и теперь, и ей надо перед собой – отчасти передо мной – оправдаться в происшедшей обидной перемене. Она иногда намекает:

– Никакая дружба не выдерживает времени. Люди раньше или позже договариваются до чего угодно, и тогда всё знаешь наперед, ни одной неожиданности. Может быть, иначе у тех, у кого нет достаточного внимания и проницательности, но это уже не дружба.

Леля, конечно, неправа: в первоначальном любопытстве, в обмене поверхностными суждениями, именно, нет дружбы, и те, кто на этом останавливаются, к ней не склонны или же душевно бедны, но у некоторых, у немногих – притом в редких, избранных случаях – есть способность, почти беспредельная, идти дальше в сторону взаимной вдохновляемости, легкого быстрого угадывания, бессознательно-верной помощи, чуть не подсказыванья, и подобное отношение двух людей никогда не исчерпывается и не обрывается (по крайней мере, нарочно – по чьему-нибудь умыслу или капризу), хотя и бывает что-то охлаждающее в сознании ответственности перед человеком, слишком понятливым и оттого недоверчивым, и хотя должно наступить естественное, утомленное вечным напряжением, разумеется, временное недовольство. У меня же с Лелей ничего не выходит не потому, что мы душевно бедны или не склонны к дружбе (отказываюсь от всякой скромности), а потому, что у нас и нет никакой дружбы, и я всегда готов к издевающимся Лелиным придиркам, всегда опасаюсь, слежу за каждым своим словом, запоминаю множество вероятно-удачных своих замечаний, которые прежде Леля благодарно бы одобрила, которые теперь проглатываю, чтобы она не отыскала, не заподозрила раздражающего ее намека – и только жалею о той относительной свободе, с какой еще недавно ей писал. Наши встречи испорчены также самим присутствием третьего собеседника, тем, что всякая дружба, союз, разговор обесцениваются от вступления новых участников: мы к любому другу или слушателю поворачиваемся какой-то одной, ему занимательной, его задевающей внутренней своей стороною, и дружба или разговор с несколькими – равнодействующая всех таких односторонних наших устремленностей, составленная из их же частиц, причем каждая отдельная частица неизмеримо мельче своего целого и должна сразу быть пригодной для многих неодинаковых людей, следовательно, обезличенной и ослабленной. Кое-кому дается легко отыскание подобной равнодействующей, для чего нужны внутренняя гибкость и быстрота, свойственные, например, оратору или же человеку, являющемуся признанным остроумцем и «душой общества». У меня обратная, несносная, невыгодная особенность – с каким-то преувеличенным стыдом сознавать всю искусственность такой равнодействующей, неловкость ее поисков, ненужность достижения, и я предпочитаю разговоры – при любом третьем – пустые и равнодушные, а дружеские и ответственные – непременно вдвоем. Самое для меня недоступное – такая равнодействующая с Бобкой и Лелей (мне достаточно трудны отношения с ними и по отдельности), и я – после скольких промахов – почти наглядно вижу, как несливаемо скрещиваются жалкие мои попытки найти один и другой – и средний – правильный тон (с Бобкой приятельский и легкомысленный, с Лелей огорченно-насмешливый) и как я словно бы по очереди у них заискиваю, когда стараюсь установить этот желательный средний тон. Мне мешает и непрерывное сияние, продолжающее от них исходить, непомерно сильное, чересчур согласованное, если они рядом. Я не перестаю ощущать, как Леля умна, весела и очаровательна – за двоих – и как она не замечает скучной Бобкиной неуклюжести. При каждой удачной ее позе (мне кажется теперь, она умеет их принимать, как никто), при каждом оживляющем, невольно-метком ее выражении, при каждом Бобкином провале я просто готов вскипеть от всего этого несоответствия и несправедливости, точно при виде старика, который женится на молоденькой. Иногда я начинаю негодовать не только за себя, но и за Сергея Н., так много для Лели сделавшего, так недостойно и без борьбы замененного Бобкой, и тогда мне вдвойне обидно, тяжело и страшно. Для меня было бы избавлением торжество, победа Сергея Н. (вероятно, схожая радость – также о наименьшем зле – если муж той, кого мы любим, согласный ради нее чем угодно жертвовать и что угодно перенести, победит и прогонит какого-нибудь ловкого хлыща, с улыбкой рассказывающего о своем успехе). Кроме того, победа Сергея Н. – победа моего, с Лелей нечувственного, начала над ненавистным, Бобкиным, – я теперь окончательно понял, в чем сила длящегося его колдовства. Но пока этой победы нет, и представляемое сближение мое и Сергея Н. – комическое и унизительное, сближение умствующих неудачников, наказанных тем, кто умеет, кто от природы научен по-настоящему, без умствования, внушать любовь. Я также окончательно понял, что мы оба с Сергеем Н. – попытки Лелиного возвышающего умствования, а Бобка, и раньше муж, – низкая и страстная ее действительность, что никакого «объединения» (которое я прежде воображал) никогда не произойдет и что Леля будет довольствоваться таким вот именно одним грубым и скучным Бобкой, ничего в себе не соединяющим и единственно ей нужным.

Но и я в низкой действительности, и ничего возвышенного нет в теперешнем постоянном моем отчаянии – все поэтические и высокие люди, со свойственной им беспамятной напыщенной лживостью, невольно придумывают потом, когда уходит от них ощущение часов и минут, как бы вкус времени, которое они восстанавливают (такова же и война настоящая и впоследствии описанная и непременно, хотя бы и нечаянно, подделанная – в сторону ли героических подвигов или в сторону человечности и доброты). Сейчас я в замкнутом кругу отвратительных ревнивых забот, и чем острее отчаяние, тем навязчивее, неотступнее мелкие эти заботы, еще обесцененные сознанием их конца, правда, сознаваемого лишь умом, зато очевидного, как всякий конец, как и конец счастливой, истинно-поэтической любви, сколько бы мы ни стремились такую любовь обожествить и растянуть до беспредельности, а главное – считать ее беспредельной. Конец отчаяния придет – в виде забвения, скуки, замены, пускай даже смерти, глупой и жалкой, от обессиления, – а пока озлобленно и себялюбиво я полон всё теми же расчетами о Лелиной ко мне благосклонности, самой последней, самой точной и окончательной. Я непрерывно отмечаю каждое Лелино слово, и жест, и взгляд, и самое ее молчание, сравниваю, как всё это со мной и как бывает у нее с Бобкой. Я, постучав, вхожу – Леля за книгой или у туалета («А, это вы»), и, забыв подать руку, снова погружается в прерванное свое чтение, для меня непонятное и досадное. Входит при мне Бобка – Леля сразу бросает книгу и, улыбнувшись, спрашивает: «Ну, куда же мы теперь пойдем». В этих вечных моих сопоставлениях и расчетах странное сочетание сухости, проницательности (теперь нетрудной) – и каких-то лихорадочных, почти бессмысленных суеверий: если Леля вечером, на прощанье рассеянно спросит – «Вы придете завтра?» – и, конечно, не выслушает ответа, я почти спокоен, и такой пустяк мне помогает уснуть, если же Леля не скажет ничего или (что вероятнее, чаще) обратится к одному лишь Бобке, расспрашивая, чем он занят, и настаивая на раннем его приходе, я – возмущенный и злой (как можно так не считаться с моим самолюбием, как можно решительно всё забыть) – долго, до утра не засыпаю и давлюсь от приготовленных объяснений, которые удачны, убийственны и которых никогда не выскажу, и уже не помню, что нельзя сомневаться, кого Леля выбрала и предпочла, и что никакая ее милостыня по существу ничего не меняет. Как и в недавнее Лелино отсутствие, я что-то постоянно сравниваю, и от перенесения сравниваемого из области воображенной в действительную оно горше, больнее, неизгладимее, порою как-то явно меня старит. Особенно страшно сопоставлять степень телесной (и не чувственной только) близости – всё позволенное, поощряемое у Бобки и мне совершенно недоступное. Я не перестаю удивляться и негодовать, почему Бобка беспрестанно может коснуться Лeлиной руки, застегнуть сзади ее платье, поправить ей волосы, причесать Лелиной щеткой свои, почему он шутя вдруг протанцует с Лелей по комнате, приляжет на ее кровать, я же парализован памятью о всяких ее отказах и нескрываемым, всегда наготове, неодобрением – причем Леля не бывает (по крайней мере, внешне) столь вызывающей, как многие другие женщины, и смущенно улыбается, если с Бобкой – словно бы против воли – танцует, но часто в ее взгляде возникает затуманенный противный блеск достигнутого удовольствия и жадности к удовольствию, и это благовоспитанно прячущееся возбуждение опаснее намеренного, искусственного вызова простых, грубых, иногда ничего не ощущающих женщин и тем опаснее, что оно естественно и может возникнуть при мне – я же при Леле заморожен в отношении любой женщины и потому совершенно беззащитен. Моя парализованность, напуганность доходит часто до смешного: сегодня утром я случайно остался с Лелей вдвоем, и меня неотразимо потянуло к ней подойти и коснуться ее волос, но я сидел в нескольких шагах от нее, в кресле, с газетой, которой не читал, и никак не мог заставить себя сдвинуться, и вот решил, что для нескольких этих шагов, для перемены позы нужен хотя бы и глупый предлог – я вышел из комнаты будто бы для телефонного разговора, долго бродил от лестницы к лестнице, и когда вернулся, то принужденно, нелепо, без всякого основания поцеловал Лелины волосы. Она не шевельнулась, не подняла головы и с чуть презрительным сочувствием сказала: «Ради этого не стоило так много путешествовать». Мне почему-то – против очевидности – кажется, что Леля, хотя временно и занята Бобкой, должна бы предусмотрительно меня сохранить и что она рискует меня потерять: из-за предпочитания – физического, наглядного, – из-за чьей-нибудь (чьей угодно) надо мной победы калечится, уродуется, уменьшается, исчезает мое влечение (потому ли, что перейден предел, или от легкой, болезненной моей уязвимости), и Лелина соблазнительность для меня тускнеет. Я запутался и сам уже не понимаю, правдива ли эта никогда не произносимая угроза (или же она придумана мстительной моей обиженностью), и не относится ли ко мне свойственная всем людям черта поддаваться дразнению, «захватывающей трудности победы», и не настолько ли я влюблен, что уже не существенны удача или отвергнутость, и я не уговорю себя разлюбить и сумею распознать такое самоуговаривание от действительности, и что по-прежнему замирающе-сладко с Лелей навсегда остаться, быть ее мужем – значит, сразу и опекуном и любовником. Но если мое чувство и не ослабело, то Лелина нелюбовь мне привила и постоянно внушает что-то озлобленное и мелкое, всё по-разному оказывающееся, и от меня уходит доброжелательность, доброе внимание, искренняя безукоризненность этого моего к ней чувства.

1 ... 35 36 37 38 39 40 41 42 43 ... 120

На этой странице вы можете бесплатно читать книгу Собрание сочинений. Том I - Леонид Ливак бесплатно.

Похожие на Собрание сочинений. Том I - Леонид Ливак книги

Собрание сочинений. Том II - Леонид Ливак - Советская классическая проза
Амурские волны - Семён Иванович Буньков - Советская классическая проза
Каратели - Алесь Адамович - Советская классическая проза
Собрание сочинений. Том 5. Голубая книга - Михаил Михайлович Зощенко - Советская классическая проза
Собрание сочинений. Том 2. Нервные люди. Рассказы и фельетоны (1925–1930) - Михаил Михайлович Зощенко - Советская классическая проза
Красные и белые. На краю океана - Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов - Историческая проза / Советская классическая проза
Суд - Василий Ардаматский - Советская классическая проза
Собрание сочинений. Т.1. Фарт. Товарищ Анна - Антонина Коптяева - Советская классическая проза
Собрание сочинений в четырех томах. 2 том - Борис Горбатов - Советская классическая проза
Собрание сочинений в четырех томах. 1 том - Борис Горбатов - Советская классическая проза

Оставить комментарий