Доверчивая и понятная утром, природа стала злой и дикой.
Сопротивляться уже нет сил, и я повернул ветру спину. Он подбросил рюкзак, стукнул им в затылок, завернул на голову шубу, толкнул в спину. Я не иду, а лечу вместе с комьями мха и снега, лечу в холодную пропасть, пролизанный насквозь жгучими иглами.
Потеряв счет времени и ощущение ушибов, пытаюсь выплюнуть запирающий дыхание упругий холодный ком. Но он уже давит в бронхах, распирает легкие. Взмокшая от тающего на теле снега одежда замерзает панцирем, сковывает движения, а ветер катит меня по кочкам, как легкую былинку по волнам безбрежного моря.
От удара головой теряю сознание и через несколько секунд прихожу в себя от сильного удара в бок. С трудом открываю глаза и сквозь снежную завесу вижу стволы деревьев; молнией блеснуло одно лишь слово — «спасенье». А ветер злобно свищет в ушах и мечется между стволов, не зная, куда податься, бросает из стороны в сторону, не дает встать на ноги.
В лицо кольнуло хвоей, и я, не раскрывая глаз, дрожащими руками цепляюсь за ветви ели. Упираясь ногами в сугроб, подтягиваюсь к стволу, где ветер крутит с меньшей силой. Руки коченеют, но дышать становится легче; буря лютует только по бокам, заваливает снегом ноги. Выпускаю из рук ветвь и растираю пальцы о шубу, не двигаясь с места, — не попасть бы опять в объятья страшной стихии. Напрягаю силы, снимаю котомку и шубу, придавливаю их грудью в снег поближе к разлапистой ели.
Выворачивая душу наизнанку, сотней волчьих голосов воет буря в дуплах деревьев. Запасы снега уже иссякли, и буря теперь несет месиво из земли и торфа, мха и травы. На деревьях с треском ломаются ветви, падают вниз, катятся по тайге, ударяются о стволы.
От холода зубы выстукивают дробь, тело дрожит, как в лихорадке. Чтобы согреться, начинаю двигать ногами и руками, к счастью, все глубже и глубже тону в сугробе вблизи ствола. Сажусь на рюкзак, с головой укрываюсь закоченевшей шкурой, и ветер, кажется, заглох. Отогреваю руки дыханием, но ноги коченеют, и я протягиваю их в снег. Возникает мысль сделать в сугробе подобие фронтовой щели. Снег легко утаптывается, но на его место в щель летят сучья, комья мха, обломки лишайника.
Из сучьев над щелью делаю перекладины и пытаюсь прикрыть их сверху месивом из мха. Это долго не удается, но под защитой ели, наконец, над головой появилась ветхая крыша. Немного согревшись, еще закрываю часть щели. Получилась нора длиною в мой рост и такой вышины, что у самого ствола можно сидеть не сгибаясь. Собрав десятка полтора обломков сучьев, досуха вытираю руки и достаю листочки бересты, приготовленные для записок, а из-за подкладки шлема спичку. Запах горящей серы вселяет уверенность и бодрость.
Костер разгорается медленно, от дыма першит в горле, слезятся глаза. Но вот на белых стенках заплясали медные блики пламени, и серая темнота покинула нору. Сажусь у самого костра и стараюсь вобрать в себя все тепло, а пламя долго кажется совсем холодным. Буря продолжает злобствовать где-то сверху, забрасывая снегом и хламом случайно оставшийся дымоход.
Тело согрелось, перестали стучать зубы, захотелось есть… При свете догорающего костра съедаю кусок колбасы и запиваю невскипевшим чаем. Невыносимо клонит ко сну, хотя на часах еще нет восьми вечера. Завернувшись в шкуру быстро засыпаю. И трудно сказать, сколько я лежал в забытьи, ворочаясь от озноба и боли в отекающих членах. Сильнее всего застыли ноги. Такое состояние становится невыносимым, как пытка, и я собираюсь на несколько минут оставить нору, чтобы сходить за дровами.
Уже давно день. По-прежнему свирепствует буря, и мороз градусов под тридцать; как и вчера, воздух заполнен слепящей снежной пылью и видны только ближайшие деревья. Не удаляясь от норы, собрал немного сучьев, высек огонь. Осталось только пять спичек. С костерком веселее и теплее. Только здесь мне стал понятным нрав сибиряков, которому я дивился в войну на фронте… Ни днем, ни, тем паче, ночью не сидит сибиряк без костра, если он не занят походом или боем. Если рядом фронт и нельзя разводить большого костра, его жгут в каске, в железной бочке, у гусениц разбитого танка, под обломками самолета, но жгут всегда, и летом и зимою, по ночам и нередко в солнечный полдень. Сибиряк не поведет беседу, не станет вплетать в разговоры столь нужные на фронте веселые шутки и прибаутки, если рядом нет костра. Вспыхнул костерок — переродился сибиряк. На лице улыбка, а прибаутки так и просятся на язык. Появляется гармонист или запевала, и у костра не суровые, отбившие пять атак бойцы, а ансамбль песни и пляски с участием мастера художественного слова.
Но вот догорели последние головешки или доски от кузова разбитой машины, смолкает песня, потом баян, погружается в думы рассказчик сибиряк; боевых друзей обнимает усталость.
И вот теперь, в тайге, каким бы тягостным не было одиночество, какая бы грусть не подкралась к сердцу, но запылал, затрещал костер — на душе тепло и радостно. Ты уже не одинок, с тобою рядом как бы живое веселое существо. Мучает лишь один вопрос — когда же прекратится буря?
На этот раз проснулся от страшных сновидений. Приснилось, что оглох. Подымаю голову, снимаю шлем и шкуру, но кажется, что сновиденье не проходит и я действительно глухой. Кругом мертвящая тишина. Прикладываю ухо к стволу соседки — он не гудит и… не дрожит. Пробиваю головой толщу снега, на четвереньках выползаю из норы… Над тайгой огромный темный купол, усеянный бабочками зеленоватых звезд. Без вздохов и стонов спит тайга… та самая тайга, что так недавно стонала и ревела от безжалостных ударов бури.
ПРЕСЛЕДОВАТЕЛИ
Пообедал у костра в тайге за болотом, где в первый поход ночевал на разогретой костром почве. Солнце не грело, но светило ярко, и я спешил засветло побольше пройти к землянке. Отойдя с полкилометра, вспомнил, что у костра оставил консервную банку — незаменимый походный чайник. Повесил ношу на сук и налегке поспешил назад за банкой. Но что это? На моих следах оставлены отпечатки огромных лап в ту же сторону, к кострищу. Приглядываюсь к отпечаткам, и уже не возникает сомнения — прошел волк
Но один ли и куда? Ведь все волки, сколько бы их не было в стае, ходят гуськом, шагая в один след, в след вожака. В одном месте когти лап хищников оставили царапины в обе стороны: за мной и обратно. Значит, они шли по следу и, увидев мое возвращение, тоже повернули обратно. По отпечаткам когтей можно сосчитать — шло четыре или пять волков.
По спине забегали мурашки. Беру себя в руки и пускаюсь по следу в догонку. Надо свистеть, кричать, напугать, тогда, может быть, отстанут. Вот кострище и рядом нетронутая банка, а волки ушли дальше, так и не показавшись на глаза. С оглядкой спешу к котомке, чтобы — главное — выиграть время для подыскания удобного ночлега до наступления темноты.
