— Я хочу, чтобы эту ночь ты провела со мной, — прошептал Габриэль, нежно укусив её за ухо.
— Но как? Что я скажу Панчо?
— Что хочешь…
— Это невозможно! Позавчера ночью он ворвался ко мне в спальню и не ушёл, пока силой не заставил меня лечь с ним…
— Вы спали вместе?
Росалия ответила не сразу.
— Он угрожал меня избить… У меня не было другого выхода.
— Сукин сын!
— Ты забываешь, что он мой муж.
— Да, но я твой любовник.
Росалия всё ещё держала голову у него на груди.
— Я не вынесу больше этого, — сказала она тихо. — Моя жизнь — сущий ад. Если мы дома и сидим в гостиной друг против друга, а это случается редко, он молча глядит на меня собачьими глазами, грустными, полными страдания… Вздыхает, пускает бумажных голубей, снова глядит на меня, будто хочет что-то сказать, но не решается. А когда приходит время ложиться спать, он умоляет меня, чтобы я не запирала двери спальни. — Росалия помолчала, рассеянно поправив платок в кармане Габриэля. — А то вдруг на него нападает приступ ярости, он угрожает убить меня, покончить с собой, устроить скандал, выброситься из окна, утопиться… Сегодня, когда мы собирались на приём, он разразился рыданиями, а у меня не хватило мужества спросить, почему он расплакался. Потом он стал что-то рисовать цветными карандашами, совершенно не обращая на меня внимания… На ночь он принимает снотворное, чтобы заснуть, а утром глотает таблетки, чтобы бодрствовать. Что будет с нами со всеми? Что?
Вместо ответа Габриэль стал снова целовать её в губы, теперь скорее нежно, чем страстно.
— Останешься?
— Но как?
— Я велю Угарте придумать какую-нибудь срочную работу, чтобы задержать Виванко до рассвета. Мы скажем, что ты отправишься ночевать к Нинфе.
— Это безумие!
Габриэль отпустил её. Росалия выпрямилась, и какое-то время они молча смотрели друг на друга. Потом у Росалии вырвались слова, которые давно вертелись у неё на языке:
— Ты думаешь, я не видела, как ты смотришь на американку?
— На то бог и дал глаза, чтобы смотреть.
— Признайся, ты влюбился в неё!
— Ни один нормальный мужчина не может оставаться равнодушным к красоте женщины.
— Ты хочешь спать с этой грингой?
Габриэль Элиодоро улыбнулся.
— А ты хотела бы услышать правду?
— Конечно!
— Тогда знай, что я хочу и буду спать с ней, но никогда не перестану желать тебя, как сумасшедший, потому что ты моя законная жена!
И он увидел Франсискиту: в кружевном чепце и пеньюаре она пьёт в постели чай с гренками…
Росалия повернулась к любовнику спиной, подошла к зеркалу и стала приводить себя в порядок. Габриэль Элиодоро смотрел на неё, чувствуя, что дрожит от желания. Росалия принадлежала ему, но теперь он желал и ту, лучезарную богиню. Конечно, такой женщины, как Росалия, ему не найти. Но у Фрэнсис Андерсен была гордость, которую ему хотелось сломать, и чистота, которую ему хотелось запачкать. В этой белокурой и белокожей женщине, хотя у неё, очевидно, было немало похождений, Габриэль обнаружил невинность и должен был теперь лишить её этой невинности.
Росалия, наблюдавшая за послом в зеркало, сказала:
— Сотри платком помаду с губ и почисти лацканы, они в пудре.
— Это мои ордена, — улыбнулся Габриэль. — Мужчины будут завидовать мне, когда их увидят.
Тогда Росалия своим платочком вытерла ему губы, а затем отряхнула лацканы.
— Пора возвращаться в зал.
— Да, любовь моя.
У двери он опять шепнул:
— Так останешься ты или нет?
— А почему бы тебе не пригласить американку?
— Твоя ревность возбуждает меня ещё больше! Оставайся. Обещаю, что это будет лучшая ночь в твоей жизни.
— Не знаю, не знаю. Ради бога, дай мне подумать!
Росалия открыла сумочку, вынула из неё маленький флакончик с таблетками берельгаля, вытряхнула на ладонь пару таблеток и положила их в рот.
— Кто выйдет первым? — спросила она.
— Выйдем вместе, жизнь моя.
Габриэль Элиодоро открыл дверь, взял любовницу под руку и повёл к парадному залу, однако Росалия решила зайти в дамскую комнату, чтобы привести свои мысли в порядок. Посол появился в зале один.
Первым, кого он увидел, был Годкин, который спокойно покуривал трубку, прислонившись к дверному косяку и наблюдая за растущим оживлением гостей.
— Рыжий Гринго! — воскликнул посол, потрепав журналиста по плечу. — Почему, дружище, вы до сих пор не зашли ко мне? Я уже больше недели в Вашингтоне… Неужели вы ожидали приглашения? У нас в посольстве вы у себя… Думаете, я забыл нашу встречу на Сьерре-де-ла-Калавере? Доктор Молина! — Он заметил министра-советника и жестом пригласил его подойти. — Этот негодяй, — улыбнулся посол, кивнув в сторону Годкина, — писал всякие гадости про наше правительство. Смотрите, Билл, генералиссимус зол на Амальпресс. В конечном счёте вы проявили неблагодарность по отношению к нему.
Билл Годкин, который давно ждал этого упрёка, в ответ тоже улыбнулся и продолжал покуривать трубку.
— Вам нужно побывать в Сакраменто, — продолжал посол. — Сами увидите, что сделал для нашей страны Освободитель. Считайте это официальным приглашением. Доктор Молина, надо будет потом всё оформить. Обязательно приезжайте, Билл, когда вам будет угодно. Все расходы за наш счёт. Посмотрите дома, которые правительство строит для рабочих, дороги, которые проложены за последние три года… Вы убедитесь, что наш конгресс работает без всяких помех, пресса свободна и народ счастлив. Почему вы называете моего кума диктатором? Как это возможно?
Но, увидев, что из столовой выходят под руку Фрэнсис Андерсен и Титито Вильальба, посол тут же забыл о журналисте и устремился навстречу паре, подумав с некоторым раздражением: «Неужели ей нравятся только извращённые типы?»
Д-р Молина перекинулся несколькими словами с Годкином, но вскоре был увлечён куда-то высоким господином, одетым в чёрное, наглухо застёгнутое платье с белым воротничком. Когда двое мужчин скрылись, Годкин вспомнил, кто этот священник. Конечно! Светский падре был непременным гостем на приёмах в латиноамериканских посольствах. Автор хвалебной биографии Благодетеля под названием «Портрет Трухильо», он славился своей слабостью к диктаторам и орденам, и уже был награждён Пересом Хименесом, Рохасом Пинильей, Анастасио Сомосой и Рафаэлем Леонидасом Трухильо. Судя по всему, его последняя статья о Хувентино Каррере сулила ему по меньшей мере орден Серебряной пумы.
Снова оставшись один, Годкин раскурил погасшую трубку и спросил у любимого призрака: «Как всё это объяснить, Рут? Какой дать на всё это ответ?» Жену он вспомнил такой, какой видел накануне смерти — худой и бледной, медленно угасавшей в постели. Прежде чем уйти навсегда, Рут попросила его продолжить поиски. Возможно, когда-нибудь он сумеет понять язык бога… и разместить в единственно правильном порядке прекрасные слова, которые Создатель рассеял по миру, воплотив в красках неба, величии звёзд, цветах, смехе детей, чистоте озёр, оперении птиц, тайнах морских глубин, а также наградив человека способностью любить и творить красоту… Пока Рут своим слабым голосом говорила это, ему пришла озорная мысль (ах, как он раскаивается в этом сейчас!) спросить у неё, какая роль отведена в божественном синтаксисе таким словам, как «рак», «проказа», «война», «ненависть» и «уничтожение»… Вот и сейчас Билл напрасно пытался разместить слова так, чтобы они имели смысл, хотя бы в самой примитивной фразе.
Несколько минут священник распространялся о Хувентино Каррере, с которым имел честь познакомиться во время посещения Сакраменто около года тому назад. Молина слушал его не особенно внимательно и лишь кивал время от времени. Священник его раздражал, поэтому он вздохнул с облегчением, когда тот наконец оставил его, устремившись навстречу колумбийскому послу.
Молина снова оказался в одиночестве, в своём чрезвычайно приятном одиночестве среди сотен гостей. Ему доставляло какое-то сладострастное удовольствие бродить среди людей, никого не любя, никем не интересуясь, никому не принадлежа, лишь ловя обрывки разговоров на разных языках. Какая пустота! Какое лицемерие! Его раздражала открытая улыбка советского посла, который на хорошем английском языке сообщал послу Франции о том, что до 1970 года Россия собирается высадить на Луне не менее двух космонавтов. Но и опасная наивность чиновников госдепартамента, служащих латиноамериканского бюро, всех этих «специалистов», этих верзил с телосложением атлетов и невыразительными лицами, влюблённых в статистику и полагающих, что думать за них будут электронные машины, не вызывала у него ни малейшей симпатии.
Земляки раздражали его, а иной раз и заставляли краснеть. Несколько минут назад он подслушал забавный разговор двух девушек из Сакраменто, которые стояли перед полотном Ван Гога. «Кто написал эту картину?» — спросила одна из них. Другая взглянула на подпись и сказала: «Бан Го». Первая повторила: «Банго?» — «Это тот художник, что отрезал себе ухо. Разве ты не видела фильм о нём?»
