Бушмелева, стало быть, норовят поставить воеводой. Что ж, именно такой воин мог быть теперь и пригож. На смотринах дома Тутомлиных Дударев, тогда приказчик-искуситель, связывал с Бушмелевым мрачные готические драмы и тайны, какие всегда придавали историческим зданиям особый шарм, а стало быть, и укрепляли им цену. Этот грешник и изверг, человек необузданного нрава и опасных страстей, был миллионщиком, сибирским и окским заводчиком, чье предложение, к несчастью, приняла одна из графинь Тутомлиных. Известен был как деспот, душегуб и синяя борода. Графиню затравил. Сыновей пережил, изломав им судьбы. Невдалеке от окских заводов держал в муромских лесах разбойников. Мог — и не только своих работников — в назидание другим сбросить в колодец или уморить голодом. Справлялся и с дворянами, в особенности с мужьями приглянувшихся красавиц, не пожелавшими предоставить жен для утех Афанасия Макаровича. Одного погубил, огнем уничтожив его усадьбу, другого заманил на завод и приказал швырнуть его в расплавленный чугун. Теперь воспрянул и рвется в воеводы. Скорее всего, и пройдет…
Да, и еще была у него, между прочим, история с Гликерией. Ну, это случай особенный, и пусть пока подремлет в стороне.
Да. И проклятие. Будто бы он проклял Москву, покровскую местность, земли родные, что было действием неприличным, и неоправданным, и опять же греховным.
Ладно. Кого же кормила на Лужайке Отдохновений Дуняша-Невзора и чем? Очень может быть, что и бегемотиков. Дуняша бегемотикам, особенно тихо являвшимся когда-то в пивном автомате на Королева, пять, финансисту Моховскому, симпатизировала. А бегемотики были из епишек.
Папка, коей облагодетельствовал его Горя Бойс, размещалась теперь под легким свитером Шеврикуки и ремнем джинсов. В Лавандовом саду был заведен купальный пруд для мелких особей. В одну из раздевальных кабин и направился Шеврикука, хотя и не имел для того никакой пляжной надобности.
Надобность была вызвана интересом к епишке изверга Бушмелева. Сознавая, что долго в кабине ему торчать не позволят, Шеврикука чуть было не оторвал от папки тесемки и был вынужден ловить документы, планировавшие на песчаный пол. Звали приватное привидение почтительно Епифан. На рожу Епифана, анфас и в профиль, Шеврикука взглянул мельком. А вот фотографии татуировок епишки Шеврикуке захотелось рассмотреть внимательнее. Плечи Епифана украшали голые бабы, но отчего-то — на лыжах и до бедер — в ватниках. В кружевной технике были исполнены изображения каких-то производственных сооружений, возможно плавильных печей. И охранял Епифана со спины злодейский молодец с кистенем в руке, по всему виду — разбойник из муромских лесов. Шеврикука, торопясь, стал листать бумаги с текстами (на одной из них объект именовался не Епифаном, а Герасимом), но в дверь забарабанили. Папка полезла под ремень, Шеврикука открыл дверь и, отстраняя торопыгу-купальщика рукой и словами: «Пардон, пардон, пардон!» — поспешил к Дуняше-Невзоре.
Но прежде чем он достиг Дуняши, на асфальтовой тропинке он столкнулся с Увекой Увечной, или Веккой Вечной. Он бы пронесся мимо нее, если бы она сама не остановила его, произнеся нежно-томно: «Ах, Шеврикука, милый… милый… Куда же вы несетесь, несносный?..» — и этак деликатно, явно не для пожатия, протянула ему руку, ладонью вниз, что Шеврикука ее сгоряча расцеловал, но тут же и пробормотал: «С вашего позволения». В недавно виденном фильме влюбленному офицеру напомнили о том, что прилично целовать руки только замужних дам. Сейчас же офицер с дамами выбыли из головы Шеврикуки. Он сообразил, почему сам не остановился. Он несся и успел подумать: «Надо же! И Лайзы Миннелли тут даже разгуливают…» Подумал с удивлением и иронией. Понятно, что натуральная дочка Джуди Гарленд в Останкине, на лыжной базе, в Лавандовом саду разгуливать никак не могла. Разгуливало подражание ей. А подражание чаще всего вызывает у нас улыбку. Или ехидство иронии. Но Векка-Увека, пожалуй, не заслуживала ехидства или язвительности. Совсем недурно выглядела барышня. В Ботаническом саду, под маньчжурским орехом она имела короткий, прямой нос, ныне же он, видоизменившийся, набухший сливой, забавный, ее не портил. И прелестной стала удлинившаяся шея в вырезе летней блузки. А наивные, удивляющиеся миру глазища! А, извините, пупок в свободном пространстве между блузкой и пуговицей юбки («неприкрытая реальность», как написала бы моя жена в журнале мод)! А новая пластика Векки-Увеки, готовность ее рук, шеи, плеч, возможно, и пупка («Не знаю, не видел, — признался себе Шеврикука, — как обстоит у Миннелли…»), но уж и ног и бедер сотворить такой танец, от какого бы прекратилось движение в Лавандовом саду.
Так, вспомнил Шеврикука. Сегодня бабка Староханова посчитала нужным сообщить, как о случае радостном («наша-то лучше Лизаветы той, ножки-то…»), об увлечении Векки-Увеки Лайзой Миннелли. У каждого из осведомленных свои водопроводы знания. Что же еще кольнуло нынче Шеврикуку там, наверху, в словах Гори Бойса? Что-то насторожило его. Что? Надо будет вспомнить. «Потом вспомню, — пообещал себе Шеврикука. — Горя Бойс, Горя Бойс, что же он сказал и что я забыл?..»
— А я издалека вас видел, — сказал Шеврикука. — Вы вели с кем-то светский разговор. Может, вы и теперь спешили к разговору, что же было вас задерживать?
— Ох, лукавый Шеврикука! — погрозила ему Увека пальчиком. — Какие у меня могут быть еще разговоры и дела, если вы здесь? Как и прежде, я хочу быть помощницей в ваших делах. Возможно, вы завтра будете рисковать и можете погибнуть. Вам нужны помощники. У вас никого нет. Вы одиноки.
— Все это трогательно, — нахмурился Шеврикука. — Но давайте не будем говорить о гибелях и одиночестве.
— Вы мне не доверяете, — опустила голову Увека. — Я вас сегодня рассмешила…
— Чем же? — удивился Шеврикука. — А-а-а… Этим… Нет, нисколько… И мне вообще симпатичны женщины с забавиной… А к увлечению яркостью я отношусь с пониманием. И возраст у вас юный, впечатлительный… Главное, не обезьянничать… Две-три подробности, ну четыре… А так носить все свое. И на себе, и в себе… Вы от своего куньего хвоста небось не отказались?
— Какого хвоста? Какого куньего хвоста? — заговорила Векка-Увека будто в испуге, глазища вытаращила и явно готова была сбежать от собеседника. — Что вы, Шеврикука, помилуйте! Что же вы обо мне думаете?
— Но я… — Шеврикука смутился. Действительно, получилась неловкость. Из слов недоброжелательниц Увеки, Шеврикукой слышанных, выходило: в мещанские привидения тридцать шестой сотни она пробилась из кикимор, но и пробившись, могла являться лишь тенью, скрюченной тенью, с горбом и в чепце, сбитом на ухо. И все же она сумела преобразоваться и добыла на это права осуществления. В рассказах о бесстыдствах Увеки, ее распутствах и авантюрных вывертах упоминался и куний хвост. Будто бы Увека была одной из тех, кто на гаданиях, оборачиваясь к бане голой задницей, просил протянуть по ней куньим хвостом и, уверив себя, что почувствовал мохнатое, ожидал богатства и фавора. И выходило так, словно бы Увека и впрямь жила под опекой куньего хвоста. Но стоило ли упоминать куний хвост в связи с новыми преобразованиями Увеки-Векки? А может быть, именно и стоило, решил Шеврикука.
— Словом, извините, — сказал Шеврикука. — Вы ходили к маньчжурскому ореху, как мы договаривались?
— Вот! Наконец-то! — обрадовалась Увека и отняла руки от лица. — Я уж думала, что вы пошутили со мной и забыли. Да, ходила.
— И познакомились?
— И познакомилась.
— И что?
— А вот они отчего-то велели мне обо всем молчать и дело иметь исключительно с ними.
— Уже не промолчали.
— Об этом-то условии я как раз должна была вас информировать. И они просили передать: вам они благодарны.
— Ну и замечательно. Вы-то не жалеете, что вышли на Отродий?
— Нисколько! Напротив!
— Рад, что хоть в чем-то оказался вам полезен. И вовсе не нужно вам оберегать меня от моих злосчастий.
— В моих чувствах к вам перемены нет, — сказала Увека. — А вы не можете отнестись ко мне всерьез. Более навязываться к вам в помощники я не стану.
Она повернулась, готовая бежать, на этот случай не пожаловав Шеврикуку к руке, но тут же и охнула:
— Совсем забыла! Ведь мне велели передать вам…
— Велено под маньчжурским орехом?
— Да, да! И там!
Увека подала Шеврикуке соску для умиротворений и ложных удовольствий младенцев. Но Шеврикука тут же понял, что это не соска, а резиновая затычка, с колечком, для запирания чего-то.
— Зачем это?
— Ухо закрыть! Правое ухо! Они так и сказали: только правое! А не левое! — заторопилась Увека. — Ни в коем случае не левое. Когда спуститесь в помещение, куда вам не нужно спускаться, завтра или послезавтра, вам лучше знать, заткните правое ухо! Запомнили?
— Запомнил…
