— Признайтесь, маркиза, вы предпочли бы, чтобы я действовал дерзко, а не дерзко говорил.
— Не понимаю вас! — поспешно перебила его маркиза де Латурнель.
— Это лишний раз доказывает, маркиза, что мы оба миновали тот возраст, когда делают глупости, вместо того чтобы говорить их.
— Повторяю, вы очень дурной человек, и мои молитвы вас не спасут.
— Так я в самом деле в опасности, маркиза?
— Обречены!
— Неужели?
— Я отсюда вижу, в каком месте вы проведете свою загробную жизнь.
— Вы говорите о преисподней, маркиза?
— Да уж не о райских кушах!
— Между раем и адом, маркиза, существует чистилище, и если только вы не решили устроить мне его прямо сейчас, то свыше мне уж наверное будет дано милостивое позволение поразмыслить о своих земных заблуждениях.
— Да, если вы их искупите.
— Каким образом?
— Вы должны признать свои ошибки и исправить их.
— Значит, ошибкой было любить вас, маркиза? — галантно произнес граф Эрбель. — Признайтесь, что с моей стороны было бы неприлично в этом раскаиваться!
— Вполне справедливо было бы это исправить.
— Понимаю, маркиза. Вы хотите меня исповедать и наложить на меня епитимью. Если она окажется мне по силам, даю слово дворянина: я все исполню.
— Вы шутите, даже когда смерть близка! — с досадой сказала маркиза.
— И буду шутить еще долго после ее прихода, маркиза.
— Вы хотите исправить свои ошибки, да или нет?
— Скажите, как я должен это сделать.
— Женитесь на мне.
— Одну ошибку другой не исправишь, дорогая.
— Вы недостойный человек!
— Недостойный вашей руки, разумеется.
— Вы отказываетесь?
— Решительно. Если это награда, я нахожу ее слишком незначительной, если наказание — то чересчур суровым.
В эту минуту лицо старого дворянина перекосилось от боли, и маркиза де Латурнель непроизвольно вздрогнула.
— Что с вами, генерал? — вскрикнула она.
— Предвкушаю преисподнюю, маркиза, — невесело усмехнулся граф Эрбель.
— Вам очень больно?
— Ужасно, маркиза.
— Позвать кого-нибудь?
— Ни к чему.
— Могу ли я быть вам чем-нибудь полезной?
— Разумеется.
— Что я должна сделать?
— Уйти, маркиза.
Эти слова были произнесены настолько недвусмысленно, что маркиза де Латурнель побледнела, торопливо поднялась и метнула на старого генерала полный яда взгляд, характерный для святош.
— Будь по-вашему! — прошипела она. — Черт бы побрал вашу душу!
— Ах, маркиза, — сказал старый дворянин с печальным вздохом, — я вижу, что даже в вечной жизни не расстанусь с вами.
Петрус вошел в спальню в то мгновение, когда маркиза приотворила дверь.
Не обращая внимания на г-жу де Латурнель и видя искаженное болью лицо графа, он бросился к дядюшке, обхватил его руками и воскликнул:
— Дядюшка! Дорогой мой!
Тот с грустью посмотрел на Петруса и спросил:
— Ушла?
В это время маркиза закрывала дверь.
— Да, дядя, — ответил Петрус.
— Негодная! — вздохнул генерал. — Она меня доконала!
— Очнитесь, дядюшка! — вскричал молодой человек; бледность, залившая дядины щеки, не на шутку его напугала. — Я привел с собой доктора Людовика. Позвольте, я приглашу его войти.
— Хорошо, мальчик мой, — отвечал граф, — хотя доктор уже не нужен… Слишком поздно.
— Дядя! Дядя! — вскричал молодой человек. — Не говорите так!
— Мужайся, мальчик мой! Раз уж я прожил жизнь как дворянин, не заставляй меня умереть как буржуа, размякнув из-за собственной смерти. Ступай за своим другом!
Вошел Людовик.
Спустя пять минут Петрус прочел в глазах Людовика смертный приговор графу Эрбелю.
Генерал протянул руку молодому доктору, потом порывисто схватил руку племянника.
— Мальчик мой, — проникновенно сказал он. — Маркиза де Латурнель, учуяв, несомненно, мою близкую кончину, только что просила меня исповедаться ей в грехах. Я совершил, насколько мне известно, только одну ошибку, правда непоправимую: пренебрегал общением с благороднейшим человеком, какого я только встречал за всю свою жизнь; я имею в виду твоего корсара-отца. Скажи этому старому якобинцу: перед смертью я жалею только о том, что не могу пожать ему руку.
Молодые люди отвернулись, желая скрыть от старого дворянина слезы.
— Ты, что же, Петрус, не мужчина? — продолжал граф Эрбель, заметив это движение и поняв его смысл. — Разве угасающая лампа — настолько необычное зрелище, что в последнюю минуту ты прячешь от меня свое честное лицо? Подойди ко мне, мальчик мой, да и вы тоже, доктор, раз вы его друг. Я много и долго жил и безуспешно пытался найти смысл жизни. Не ищите его, дети мои, иначе, как и я, придете к печальному выводу: за исключением одного-двух добрых чувств, вроде того, что внушаешь мне ты и твой отец, Петрус, самая приятная минута жизни — это та, когда с ней расстаешься.
— Дядя! Дядя! — разрыдался Петрус. — Умоляю вас, не отнимайте у меня надежду еще не один день пофилософствовать с вами о жизни и смерти.
— Мальчик! — проговорил граф Эрбель, глядя на племянника с сожалением, иронией и смирением. — Ну-ка, посмотри на меня!
Приподнявшись, словно его окликнул старший по званию, он, как старый могиканин из «Прерии», отозвался:
— Здесь!
Так умер потомок Куртене, генерал граф Эрбель!
XXXIII
ВСЕ ХОРОШО, ЧТО ХОРОШО КОНЧАЕТСЯ
У колдуний есть сердце, как почти у всех «детей природы», и это сердце переполняется при случае чувствами, и тем больше, чем глубже оно спрятано.
Читатель, который помнит, как отталкивающе безобразна Броканта, немало, видимо, удивится, когда мы скажем, что дважды за ее необычную жизнь Броканту сочли красавицей двое мужчин, разбирающиеся в красоте: Жан Робер и Петрус, и оба увековечили это воспоминание, один — на бумаге, другой — на полотне.
Но, будучи добросовестным рассказчиком, мы, несмотря на удивление и недоверие наших читателей, считаем необходимым сказать правду.
Броканта казалась красивой дважды: в первый раз — в день исчезновения Рождественской Розы, во второй — в день возвращения девушки домой на улицу Ульм.
Известно, что, когда Сальватор хотел добиться чего-нибудь от Броканты, ему довольно было произнести всего три слова (это был его «Сезам, откройся!»): «Забираю Рождественскую Розу» — и Броканта была готова на все.
Она обожала своего найденыша.
Любого злодея, любого эгоиста рано или поздно ребенок непременно тронет до глубины души, заставив зазвенеть самые скрытые ее струны.
