Я объясняю, как могу.
Выслушав, он говорит так, точно успокаивает меня:
— Мне о том Евстафий-тятя объяснял, так я тоже не понял. Ну ладно, потом вразумишь, коли что…. А то мы так и грибок не сыщем. Я теперь за тобой пойду…
Он отстает, пропуская меня вперед. Я слышу, как шуршат в жесткой осенней траве его прыжки, и до меня доносятся песенки и куски сказок, какими пестовала и мое детство бабушка:
— Огнем пожгу, мечом посеку, конским хвостом пепел размету!
Потом он поет тихим пригожим голосом:
— Из-за леса, из-за горЕдет дедушка Егор.Он на сивой на телеге,На скрипучих лошадях.Кнут на голову надел,Шапкой погоняет…
И смеется, как все дети, исполняющие к собственному удовольствию эти веселые обманные стишки.
Потом он вдруг делается грустный (я догадываюсь об этом по его голосу), и в воздухе медленно звенит частушка, которую он, конечно же, слышал где-то на стороне:
— Ох, сердечко болит,Отчего — не знаю,Научите, как любить —Я не понимаю…
Ваня то отстает от меня, то настигает и каждый раз, догнав, спрашивает:
— Хошь, загадку задам? Ввек не отгадать?
— Что ж, говори, — отвечаю я рассеянно.
Он не замечает моего тона.
— Ну, слушай. Я не сам по себе, а сильнее всего и страшнее всего, и все любят меня, и все губят меня… Чо это?
— Хлеб? — говорю я первое, что заскочило на ум.
— Эх, ты! Хлеб не страшен! Огонь!
Тут он, верно, угадывает, наконец, что я занят собственными мыслями, деликатно отстает, но ему скучно молчать, и он старается осилить скороговорку:
— Шли три попа, три Прокопья попа, три Прокопьевича, говорили про попа, про Прокопья попа, про Прокопьевича…
У него получается «прокропопья», и он огорченно замолкает.
Вскоре догоняет меня; и глаза его, как огромная оголенная забота, и сочувствие, и надежда тоже.
Он протягивает на твердой ладони птенца-осенчука, выпавшего из гнезда.
— Гляди-кось, дрозденок-вы́валок, бедняжка. Посади на ветку, тогда отец и мать непременно сыщут…
Потом подбирает змею-медницу и, поглаживая ее, тащит к болоту, в глушь кочек и лозы, в привычный и извечный мир рептилий.
Близко к верхушке дня объявляем привал на веселой кружевной полянке, посеребренной вереском, и развязываем узелки — пополдничать.
— Устал, небось?
— Я-то? — смеется Ваня. — Я, когда в лесу, не устаю. С мальчишками устаю — дразнятся.
Стараюсь отвести его мысли в сторону:
— Голый день у нас с тобой вышел. Ни одного гриба.
Он смотрит на меня серыми, в прищуре, глазами, и я вдруг замечаю в них веселые, лукавые искры.
— Это как «ни одного»? А ты глянь!
Он снимает с лукошка тряпочку, мы склоняемся над корзинкой, и теперь мой черед на улыбку. Плетенка доверху полна еловым груздочком, и похоже на сказку: будто в кузовок усадили лесной народец, крошечный в крошечных шеломах.
— Смотри-ка, голимый грибок, без единой порчи, — хвалю я Ваню. — Это когда ж ты наломал?
Он вздыхает.
— Я ведь все больше на четвереньках хожу, хорошо видать.
Однако, не желая, как он полагает, портить мне да и себе настроение, сообщает тоном доброго хозяина:
— Тут их, грибов, множество! И ты наберешь. А нет — так лукошко я тебе свое дам.
И видя, что я хочу возразить, ласково дергает меня за полу шинели.
— А мне с тобой страх как весело!
— Ну, спасибо за добрые слова, милый. И ты по душе мне, Ваня.
Вскоре мы уже возвращаемся на заимку, по закрайку воды: я хочу маленько поваляться на сеновале перед вечерней зарей.
Иван ковыляет рядом, заглядывает мне в глаза.
— Стрелять станешь? Не стреляй. Утке тоже пожить охота. А того хуже — подранок. Тяжко побитой птице о небе плакать.
— Душу отведу, Ваня. У нас в городе шумно. А в лодочке тишь. Думать отменно на озере.
— Ага, — соглашается он. — Я тоже, когда один, про все думаю.
Внезапно замолкает, слушает лес и говорит, наслаждаясь:
— Беззвучно-то как! Ни стуку, ни бряку.
В избе, на отдыхе, Иван просит отца:
— Позволь, тятя, с дяденькой поохотиться. Возьмет он меня. Ведь возьмешь, дядя Макар?
Он с первой встречи зовет меня так, и я не поправляю — не велика беда.
Измоденов молчит и несогласно хмурит глаза.
— Ноги у тебя, Ваня, сам знаешь… — пособляю я егерю.
— Так что ж — ноги. Я руками гребу.
— Нет, сынок, — отказывает Измоденов. — Дяденька и от своих детей гаму натерпелся. Пущай один побудет.
— Тятя!
— Экой непослух ты, Ваня. Нельзя.
— Тогда я к бережку провожу, вдруг чо стрясется…
— Ах, Ваня, чо с ним случится. Он две войны воевал — и то уцелел.
Гладит сына по волосам жесткой, в трещинах, ладонью.
— Веди себя воздержно.
— Пойду, — крутит Иван головой, и его миловидное лицо покрывается пятнами. — Не держи, тятя.
— Хорошо, сынок, — торопливо соглашается егерь. — Однако не мешай гостю.
— А то как же! — повеселев, обещает Иван и спешит за мной во двор.
Вытаскиваю из багажника сборную лодку, стыкую дюралевые трубки, натягиваю прорезиненный холст и, легко вскинув суденышко на плечо, иду к озеру. Ваня тащит за мной рюкзак с припасом, ружье, и его лицо сияет от возбуждения и радости.
Я прощаюсь с ним, отталкиваюсь от берега и некоторое время плыву вдоль суши, испытывая кораблик. Он необычайно легок, устойчив, и я не боялся когда-то отпускать моего семилетнего сына Лешеньку одного в этой утлой на вид посудине.
Ваня передвигается неподалеку, тихонько просит:
— Возьми, а? До смерти охота.
— Нет, Ваня, лодка не выдержит. Да и случись что, мне тебя на берег не выволочь. Сердце неисправно, потертое уже. Потащу тебя — оно и станет. Оба — на дно.
Он искренне изумляется:
— Пошто меня тащить? Я, знаешь, как ныряю! Хошь, покажу?
— Что ты, что ты! Вода вон какая студеная. Не лето ведь.
— Ладно уж, — вздыхает Ваня. — За тобой погляжу. Неровен час, упадешь в озеро — вытащу.
— Я плавать умею.
Он качает головой.
— Евстафий-тятя говорил: кто плавать умеет — тот и тонет. Кто не умеет — в воду не лезет.
— Однако поспеши домой. Не томи отца.
Я отгоняю лодку от берега, веду ее мимо островков камыша, но в глубину плеса пробиться не могу. Вода густо покрыта мешаниной водорослей, они хватают лодку за днище, грузно налипают на веслах. Пытаюсь действовать одним из них, как багром, но и от того мало толку. После резких и частых движений жилы вдруг прихватывает спазм, в голову бьет угар, и весь мир мигом становится рыж и багров, вот так, как на войне, когда бомбу — в тебя.
Я стою в лодочке на коленях, хлебаю частыми глотками воздух, тоскливо слежу за сердцем: приступ или не приступ?
Наконец, немного подышав, завожу лодочку в камыш, сажусь лицом к заре и кладу ружьецо на колени. Не к чему рисковать.
Небо затягивает серая наволочь.
По озеру слоится слабое марево, шелестят в камышах лысухи, попискивает какая-то птичка, лениво дозванивают свою песню комары.
Бесстрашно снуют по водной глади ондатры. Эти мускусные крысы вполне прижились в нашем краю, быстро множатся, и давно уже узаконен промысел зверька. Я наблюдаю за одной из крыс. Она подплывает к молодому рогозу, сжимает его передними лапками, и в тот же миг острые зубы подсекают стебель. В небе появляется месяц, и в его бледных лучах золотисто-бурая спинка зверька переливается искрами.
Внезапно над головой вспыхивает Большой Ковшик с неизменной Полярной звездой по соседству, дышится сладко, и я вспоминаю слова егеря, оброненные при первом знакомстве: «Воздух у нас легкий, это так».
Дневное тепло еще не ушло с земли; замирают шорохи кущ и камыша; и возникают новые, осторожные, кажется, чужие звуки.
И оттого, что мир в тиши и вокруг длится своя, особая жизнь, и ты здесь лишь малая часть этой жизни, — становится на душе покойно и задумчиво, и даже кручинно отчего-то, правду вам говорю.
И сам собой вспоминается иной клочок жизни: вот такое же озерцо, лодочка-плоскодонка, и я плыву на лодочке по юности своей. А в камышах и лабзах упрятаны другие челны, и там караулит удачу, отведя курки, знакомый мне пожилой народ.
Вечером плоскодонки сплываются к курье, и я вдруг вижу, что у меня добычи поболее, чем в тех ладьях, и даже горжусь этим по малому возрасту и разумению своему. И уже говорю Николаю Ефимовичу, директору издательства, взявшему меня с собой на охоту и снабдившему ружьем и припасом, разные заправские слова: «сидка», «на крыле», «вылеток», «бокфлинт».
Только много позже я понял: вовсе я не завзятый охотник, а причина удачи — молодость, сила не побитого жизнью тела. Охота, как, впрочем, и война — прежде всего труд, порой изнурительный, даже доводящий до отчаянья, и старости с ним трудно совладать.
