Когда Дашка не отвечает, иду сам к ней. Тихонько стучу, один, два, три раза, а не получив ответа, нагло поворачиваю ручку. “Вот же соня”, – думаю про себя. Вот только в комнате никого. Кровать заправлена, в открытом ящике, в котором до этого висели вещи - пусто. И я уже планирую набрать Даше, почему-то на сердце сразу становится неспокойно от увиденного, но на ее кровати замечаю записку.
Беру клочок бумаги, где-то в глубине души мне не хочется его разворачивать. Это вроде дурного предчувствия, несмотря на то, что я в такие штуки в принципе не верю. Ровным почерком, а Дашкин почерк я узнаю из тысячи, она пишет обратным наклоном, там строки, адресованные мне.
“Глеб, наверное, мне не стоило так вероломно врываться в твое прошлое… Но мама настояла и рассказала про Леру. А еще она показала ту записку, где ты признаешься в своих чувствах. Если бы я только знала, как тяжело тебе находится рядом со мной, видеть меня на сцене, в собственном доме, рядом с твоей мамой, я бы, наверное, сбежала.
Ты подарил мне надежду, ощущение значимости. Никто и никогда не делал для меня и половины того, что сделал ты. Я поняла, что люблю тебя. Полюбила с детства, как только увидела у фонтана. И больше всего на свете я желаю тебе счастья, такого чтобы дух захватывал, чтобы ты засыпал и просыпался с мыслями о чем-то хорошем. Чтобы девушка, которая окажется рядом с тобой, научила тебя летать. Заставила вновь поверить в то, что мир прекрасен, как и ты. Я не встречала людей, прекрасней тебя. И это далеко не про внешность. Глеб, твоя душа светится, как бы сильно ты не пытался окутывать ее личной тьмой.
Поэтому я принимаю последнюю помощь от твоей мамы.
Прости меня, если сможешь. И пожалуйста, ни в чем себя не вини.
Прощай.
Даша.”
От прочитанного у меня перехватывает дыхание, приходится сесть, чтобы все как следует взвесить. Грудная клетка шалит от спазма, меня будто ударили со всей силы, и продолжаю бить. Руки сжимаются в кулаки, зубы скрепят, и я не пойму толком, пелена перед глазами или это страх потери. Кто-то будто закрашивает реальность черными красками, возвращая меня в тюрьму, которую я сам себе возвел восемь лет назад.
Даша узнала про Леру. Мать постаралась. И показала ей какую-то записку, о которой я уже и сам не помню. Надо что-то делать. Куда-то бежать. Исправлять ошибки.
Подскакиваю резко с кровати, бросив послание на пол, и мчусь в дом – к матери. У меня едва не валит пар из ушей, до того становится мерзко от происходящего. Всю жизнь мама винила меня в смерти сестры, говорила, что это я поздно позвал на помощь, потом притащила ребенка и пыталась слепить из нее Леру.
И вроде я уже смирился с ее заскоками, но она вновь пытается разрушить меня. Забрать то единственное, что я хранил в сердце, что не давало рухнуть и поверить в собственную никчемность.
В кабинет матери, врываюсь беспардонно. Девчонка, ее новая дочь, аж подпрыгивает на кожаном диване. Смотрит на меня испуганным зверьком, но я ее не замечаю. Подхожу сразу к маме, упираюсь по обе стороны ее стула руками, нависнув коршуном над ней.
– Что ты наплела Даше? – без всяких приветствий спрашиваю я. Она не моргает, и вообще отводит взгляд в сторону, при этом продолжая покручивать на пальце кольцо.
– Мама! – повышаю голос, сдерживая поток ругательств. – Отвечай, немедленно.
И она вдруг отвечает.
– Отправила ее в аэропорт, поедет заграницу, к одному очень хорошему знакомому.
В меня будто попала огненная стрела, до того сделалось тяжело дышать. Сердце забилось быстрее, затем сжалось так, словно готовилось навсегда закончить свою работу. Впервые мне захотелось ударить мать. Не помню, когда в последний раз испытывал к ней чувства сродни любви или привязанности. Не знаю, страдал бы я, если бы однажды узнал, что ее не стало. Может, это неправильно, но мы давно перестали быть родственниками.
– Какое ты имела право? – сглотнув, рявкаю на нее.
– А ты? – мама отталкивает меня, поднимаясь со своего идиотского кожаного кресла. – Ты забыл о своей сестре?
– Я? – с губ слетает истерический смех. – Это я-то забыл? Не ты, ма? Кто тут домой тащит детей? Кто пытается из них сделать балерин?
– Я выполняю последнюю просьбу Лерочки, – на имени сестры, мать смягчает тон, в глазах ее блестят слезы.
– Какую? Изводить девчонок? Ты думаешь, Лера хотела, чтобы ты тут кастинги устраивала? Ма, тебе пора к врачу, а не в детские дома.
– Ты предал нас, – она отворачивается, как и обычно было, когда у нас заходил разговор про Лерку. Мама не может смотреть мне в глаза в такие моменты. – Ты никогда не поддерживал ее.
– Да потому что этот чертов балет забрал у нее все: друзей, развлечения, улыбку, семью. В последний год она даже не смеялась ни разу, – на одном дыхании произношу я, вспоминая сестру.
Она падала в голодные обмороки, она ревела ночами, она превращала свои ноги в месиво. Все ее подруги, в конце концов, посчитали Лерку эгоисткой и отвернулись от нее. Ей даже не кого было пригласить на свой день рождения. Вместо того, чтобы отдать ребенка в любительский балет, мать замахнулась на профессиональный.
Лера осталась одна. Потом Дашка. Теперь и эта девочка останется одна. Сцена как сам дьявол забирает все. Ради высоких достижений. Ради звания Примы. Вот только стоит ли оно этого? Стоит ли детство какого-то достижения? Я не уверен.
– Я ухожу, – более спокойно и достаточно трезво говорю. Мать поворачивается, во взгляде ее читается непонимание. – Навсегда. В этот раз с меня хватит. Я был с тобой, пытался поддержать. Но все зря. Ты не принимаешь реальность, ты ломаешь ее, ломаешь меня, этих несчастных детей, а так не работает. Никто из них не вернет Леру. Никто не заменит ее. Прими уже, черт возьми, тот факт, что твоей дочки нет и не будет. Она умерла, слышишь! Умерла!
В воздухе звучит оглушительный звон пощечины. Моя щека горит, а по маминой скатывается слеза. Может ей и больно, но только кто сказал, что мне не также больно? Что я не также горевал и горюю? Что не раз задавался вопросом, почему не успел добежать? Почему находился так далеко? Почему упала в воду Лерка, а не я?!
Когда мы должны были поддерживать друг друга с мамой, наоборот, обозлились – стали врагами. Наверное, в тот день, в нашей семье умерло двое детей…
Разворачиваюсь к выходу, и перед тем как покинуть кабинет, добавляю:
– Я больше не буду молчать. Сообщу органам опеки, пусть решают сами, как быть с тобой и с этим ребенком. Прощай, мам.
Закрыв за собой дверь, вытаскиваю телефон, набираю Дашке. Ожидаемо, она не принимает вызов. Я даже в какой-то степени понимаю ее. Девочка, выросшая в полном отсутствие любви, боится сделать кому-то больно своим присутствием. Ведь я и сам ей внушал это постоянно. Дарил эти проклятые букеты, требовал уйти.
Но даже так, я все равно не могу позволить ей улететь, бросить меня. По крайней мере, пока не расскажу свою версию того, что чувствую. А там пусть выбирает. И если она не захочет быть со мной, если я буду ей в тягость, так уж и быть, тогда я сдамся.
Глава 37 - Даша
Всю ночь я реву белугой, стараясь не скулить в голос. Мне так невыносимо больно от собственного решения, что даже жить не хочется. До сих пор в голове звучит голос Анны Евгеньевны: “Может мой сын тебя и любит, но вместе с этим чувством, он испытывает страдания. Сложится у вас в будущем или нет, а Глебу еще потом жить с этим чувством вины. Ты этого для него хочешь, Дарья?”
Конечно, я не хочу. Как я могу желать ему плохого, особенно после того, что он подарил мне ощущение нужности, позволил вкусить состояние полнейшего счастья. Правда, и решение покинуть Глеба принимаю не сразу. Мне требуется несколько дней, чтобы осознать реальность, в которой нас с ним больше не будет.
Я каждый день плачу, почти не ем и толком не сплю. И еще Гордеев, он ведь не дурак, видит, что со мной что-то не так. Задает вопросы, обнимается, тянется за поцелуями. Правильно было бы сказать ему в лицо, что я уйду, но если честно, мне просто стало страшно.
