Пролистываю дневник, и случайно замечаю в самом конце - фразы черным маркером. Они резкие, будто их писали, передавая на бумагу не просто эмоции, а все злость этого мира.
“Прости меня! Прости, Лерка!”
“Ненавижу”
“Ненавижу себя”
Горло сводит спазмом, на глаза накатывают слезы, я так и представляю себе Глеба, который сжав крепко ручку в пальцах, чиркал эти слова. От них веет болью. Но… что же произошло? Анна Евгеньевна, будто прочувствовав момент, садится рядом и начинает рассказывать.
– У меня было двое детей, погодки: Лера родилась на год раньше, Глеб позже. Они всегда были не разлей вода. Только Глеб сам себе на уме, более трезвомыслящий, а Лера… – она делает паузу, от которой даже воздух вокруг нас кажется, трещит. – Она могла загореться чем-то и все, пиши-пропало. Так однажды и случилось, она захотела стать балериной. Я сначала была против, но потом увидела ее горящие глаза, и все - понеслось. Так Лера оказалась в училище.
К большому панорамному окну, вдруг подлетает сойка. Она садится на подоконник и какое-то время смотрит на нас такими серьезными глазами, что мне делается жутко. Но уже через мгновение, птица улетает.
– Когда Лере было десять, мы поехали на озеро, – продолжает приемная мама. Голос у нее теперь какой-то надломленный, больной. Да и руки она сжимает настолько сильно, впившись ногтями в кожу, что костяшки бледнеют. – Я осталась дома, голова сильно болела, а дети пошли к озеру сами. Остальную часть я помню смутно, знаю только, что Лера хотела сделать красивую фотографию на лодке, стоявшей около моста, уходящего вглубь озера. Она попросила брата остаться на пляже в другой стороне, со слов Глеба, чтобы задний фон красиво отражался на снимке.
Я смотрю на приемную мать, она с каждой фразой все мрачнее. Правда, слез нет, только пустой взгляд, направленный куда-то в стену.
– Первые несколько снимков дочка стояла просто на мосту, изображая балерину. Потом ей надоело и она решила спуститься на лодку. Но… не удержалась. Она... – голос у Анны Евгеньевны обрывается, ее грудь часто вздымается, и я понимаю, насколько тяжело дается каждое последующее слово. Мне хочется прекратить этот разговор, перестать ворошить прошлое. В конце концов, если однажды они решили спрятать эту часть своей жизни, значит, на то были причины и знать о них мне не обязательно. Вот только у мамы свои мысли на сей счет и она заканчивает монолог.
– Лодка, со слов Глеба, начала шататься и Лера не удержала равновесие, полетела в воду, словно подбитая птица. Она никогда не умела плавать. Вода была зеленой, болотной, покрытой тиной. А Глеб… он видел, что лодка шатается, видел и… почему-то ничего не сделал.
– Господи, – шепчу я, прикрыв рот ладонью. В голове мелькают картинка за картинкой, как Глеб наблюдает издалека за сестрой, которая барахтается в воде.
– Сын побежал к ней слишком поздно, нырнул… искал, потом какие-то мужчины его вытащили и ринулись искать Леру сами. Глеб кричал таким истеричным воплем, что я услышала его даже в домике. Выскочила на улицу, но… было уже поздно. Леру не смогли найти. Она утонула там.
Лицо Анны Евгеньевны окутывает тень вуали печали. Ее губы не дрожат, но весь вид выдает насколько по сей день, она тоскует, а может и винит себя в смерти дочери. Впервые я увидела застывшие слезы в ее глазах. У меня сжалось сердце, словно его проткнули шипами. Грудь свело от нахлынувшего спазма.
Теперь все встало на свои места: ненависть Глеба по отношению ко мне, его желание избавиться от меня и даже постоянные попытки матери найти себе замену. Наверняка она хотела заглушить пустоту, образовавшуюся в душе.
– Вот, – подобравшись, Анна Евгеньевна вдруг протягивает мне клочок пожелтевшей бумаги. – Несколько дней назад я случайно нашла его в зимнем саду. Для меня это стало предательством, и кажется, не только для меня. Судя по дате, ему было пятнадцать тогда. Прочти…
– Я… – дрожащим голосом шепчу, беря записку.
– Она адресована тебе.
Сглотнув, я все же разворачиваю. Внутри все замирает, когда взгляд опускается на мое имя. Оно выведено так, словно значит для автора письма что-то особенное.
“Дашка, как же сложно в последнее время с тобой. Я никак не могу выбросить из головы твое выступление, ты будто взлетаешь над городом, становишься чем-то большим, нежели обычной балериной. Не знаю, можетэто я просто вижу так тебя, а другие иначе.
Ведь я давно люблю тебя. Как последний придурок. Даже фотку твою на днях сделал. Знаешь, иногда я представляю, как мы могли бы гулять в городе и держаться за руки. Ты бы ела как все нормальные девчонки мороженое или сладкую вату, а я пытался поцеловать тебя в этот момент.
Ну вот опять, пишу глупости.
Конечно, это письмо ты никогда не прочтешь. Как и не узнаешь моих чувств. Мать сбрендила, и решила сделать тебя частью нашей семьи. Заменить Лерку. И если я поменяю свое отношение к тебе, то предам ее. Прости, но в нашей семье не может быть других детей. У меня только одна сестра, и это не ты.
Помню, когда тебя привели к нам в дом, когда сообщили, что у меня появилась новая сестра, я поклялся Лере, что ты никогда не станешь для меня особенной. Я не мать! Я не предам Леру. Я обещал. Я обязан сдержать слово…
Так или иначе, это из-за меня сестра погибла. Если бы не находился так далеко, если бы помчался к ней раньше или позвал на помощь… И меньшее, что могу сделать для нее, хранить вечную память.
Поэтому завтра я сделаю себе татуировку на руке, чтобы навсегда послать к черту свои чувства к тебе, Даша. Любовь должна сгореть. Все должно сгореть. А если не сработает, я вырежу свое дерьмое сердце и выброшу его.
Дашка… скажи, почему ты просто не можешь исчезнуть?”
По щеке скатывается слеза, она падает на записку, отражаясь пятном.
Я – его рана. Его вечное напоминание…
Мне вдруг становится невероятно больно. Настолько, что с губ слетает болезненный стон.
Глава 34 - Глеб
Не помню, когда в последний раз так рьяно тянулся домой. Даже с парнями не стал засиживаться долго в кафе, хотя Руслан спрашивал у нас совета и в целом ожидал поддержки. Отец, конечно, завернул ему, ни дать ни взять.
– То есть ты вот так просто свалишь? – бурчит Соболев, нервно постукивая пальцами по столу.
– Могу и не просто, – в приподнятом настроении треплю друга по волосам, отчего у него глаза становятся по пять копеек. Мы, конечно, сто лет дружим, но подобные нежности себе не позволяем. Не по-мужски они как-то. Правда, сегодня у меня настолько хорошее настроение, что мне наплевать.
– Кто ты? И куда делся Гор? Давай-ка, дружок, – Соболь жестом показывает, чтобы я отодвинулся. – Проваливай, а то вдруг это заразно.
– А может, ты уже болен, – усмехнувшись, заявляю я.
– Ага, а этого мира не существует, это все матрица, – кривит губами Рус, затем закатывает глаза и тянется к телефону.
– Честно сказать, иногда мне кажется, что однажды ИИ захватит мир, – озадаченно произношу я, вспоминая сюжет любимой антиутопии.
– Ой, вали уже, – теперь и Арс подключается.
Подскакиваю со своего места, киваю парням на прощание, и с чистой совестью ухожу. Удивительно! А ведь даже погода меня не раздражает, хотя ветер вон какой противный. И заторы в городе не бесят, подумаешь, лишние двадцать минут проведу в дороге. А все она – Дашка. Мне даже сны плохие перестали сниться и аппетит улучшился.
Правильно говорят, любовь способна спасти мир. Мой уж точно.
По пути заезжаю в цветочный. Почему-то хочется подарить Даше букет, только не черных роз, как я обычно делал, а нормальных. Вообще с черными розами у меня был пунктик, мне хотелось через них показать Дашке мою боль, правда, я все равно старался выбрать самые красивые. В итоге, даже тьма от меня исходила с романтическим подтекстом.
