— Хорошо, мам! Ловлю тебя на слове!
….Жанна не звонила и не отвечала на звонки. Прошло три дня, пять дней, неделя… Сначала Инесса обвиняла плохую мобильную связь, потом заказывала международные переговоры на местной почте. Наконец, отбила телеграмму. В ответ — тишина. Она обзвонила всех знакомых, соседей, дочкиных подруг, тех, чьи телефоны смогла вспомнить или найти. Никто ничего не знал. Кроме того, что было известно самой Инессе: киностудия, съемки, командировка. Правда, прозвучала страна — Германия. Но это никак не приблизило Инессу к дочери.
Волнение нарастало, тревога заполняла все существо. Поделиться, посоветоваться было не с кем. Все разделяли ее беспокойство, но реально помочь никто ничем не мог. Находясь в отдаленной деревне, Инесса никаких конкретных шагов к поиску дочери предпринять не могла… Но походка ее изменилась: стала более стремительной. Складка меж бровей отражала напряженную работу мысли в поисках выхода, а отнюдь не самокопание и тоску по неудавшейся личной жизни. При этом она неустанно находилась в работе по хозяйству и хотя быстро уставала, все время была чем-то занята: то огородом, то уборкой, то засолкой овощей, то прогулкой в монастырь…
Поначалу, первые день-два после приезда, Инесса решила, что может позволить себе понежиться, отдохнуть, полениться… Но увидев, как крутится целый день баба Саша, изменила свое представление об отдыхе. А включившись в работу, почему-то стала забывать о своем состоянии здоровья. То ли ей действительно стало легче, то ли неудобно перед пожилой женщиной говорить о своих болячках, то ли стыдно лежать, глядя, как баба Саша не присядет ни на минуту… И Инесса включилась в повседневную работу: огород, уборка, обед, сбор овощей, помощь во дворе…
Оказалось, дела не кончаются. И в этой бесконечности движения открывается какой-то тайный смысл: некогда стенать, некогда болеть, незачем в сотый раз копаться в себе, ходя по одному и тому же кругу который год.
— Баб Саш! Где соду взять? Хочу банки перемыть.
— Баб Саш! Давай я на обед перцы нафарширую! Где у тебя рис?
— Баб Саш! Куда у нас ведро подевалось? Не найду!
И так целый день…
К вечеру Инесса уставала неимоверно. Она только успевала донести голову до подушки, как проваливалась в спасительный сон. А с утра — все по новой.
— Баб Саш! Я в храм! Обед приготовила. Буду часа через два.
— Ступай, милая, с Богом!
Баба Саша провожала ее до калитка, недолго смотрела в след и спешила вернуться к своим бесконечным делам.
Бабе Саше было лет, пожалуй, семьдесят. Может, чуть больше. Приходилась она Инессе то ли теткой, да и то неродной, то ли дальней родственницей — словом, седьмая вода на киселе. Они пытались восстановить родословную, но ничего у них не получилось. Все обрывалось на брате Инессиной бабушки, который мало того что имел две семьи, так еще и гулякой был, каких свет не видывал. Своих детей рожал, чужих привечал… Поди пойми, от какой жены родилась баба Саша — от основной, с которой брак был заключен, или от другой — нерасписанной, но которая очень даже смело заявляла о себе всю жизнь…
Короче, деда давно уже нет, жен его многочисленных тоже, детей жизнь по свету раскидала, одна только баба Саша и осталась в деревне. Вот ее-то Инесса и любила, и приезжала к ней с Андреем, и маленькую Жанку иной раз на лето отправляла.
Когда этим летом Инесса предстала перед бабой Саше худая, измученная и без мужа, та только руками всплеснула:
— Да что ты, милая! Разве так можно по мужику убиваться?! Молодец, что приехала. Поживи, отдохни у меня. В отпуск? Ну и отлично! Мы с тобой по грибы, по ягоды походим, огурчики на зиму закатаем, к матушке в монастырь на разговор зайдем… — Она говорила и говорила, а руки собирали на стол нехитрое угощение к чаю, доставали красивые чашки из буфета…
Жанна, которая привезла мать, разбирала московские подарки, поддерживая с бабушкой разговор. А Инесса сидела, молчала и только смотрела на милых сердцу людей с таким внутренним покоем, который вдруг внезапно, неизвестно каким образом образовался в ней, что вдруг невольно поверила: она оттает здесь, она справится…
Инесса в очередной раз торопилась в храм, когда взгляд ее зацепил мужчину, идущего навстречу. Тот шел как-то устало и не очень уверенно, как ей показалось. Тяжелые сумки оттягивали его руки. Инесса остановилась спросить, не помочь ли чем ему? Может, дом ищет. Тут недавно название одной из улиц поменяли. Поэтому кто не знает, не сразу найдет.
Она уже раскрыла рот, чтобы задать свой вопрос, да так и замерла… Перед ней стоял ее муж. Ее прекрасный, незабвенный, ненавистный Андрей, которого она и не узнала сразу, поскольку никак не предполагала увидеть его здесь…
А откуда он вообще знает, что она в деревне? Через Жанну? Значит, он в курсе, где дочь?!
Инесса стояла перед ним с таким боевым видом, что он даже опешил. Шел к убитой горем женщине, а увидел чуть ли не стремительно летящую по делам даму.
— Здравствуй, Нюся!
Он назвал ее тем… давним именем… Они были молодые, влюбленные друг в друга, ничего, кроме самих себя, вокруг не замечающие… Он смаковал ее имя на все лады, произносил то тихо и медленно, буквально по слогам: И-нес-са! То придумывал разные производные, как уменьшительно-ласкательные, так и совсем, казалось бы, несозвучные: Инесса, Инна, Иннуля, Несса, Нюся… Это «Нюся» — такое трепетное, полудеревенское, устаревшее, с оттенком легкой грусти и щемящей нежности, так и осталось их самым ласковым именем, которым они называли друг друга. Да-да! Получалось, что и Андрей — Андрюха — Андрюся — Нюся — очень даже вписался в это ласковое прозвище. Он ее Нюся, и она его — Нюся.
И вот по прошествии трех лет — или сколько уже прошло времени после их разрыва, наверное, почти четыре — он ей:
— Здравствуй, Нюся!
А она худая, страшная, взволнованная, со складкой меж бровей, бледная, усталая, постаревшая, несчастная, больная, отчаявшаяся, брошенная им, ненавидящая и упивающаяся своей ненавистью и своей бедой, стоит перед ним, дышит тяжело, моргает безжизненными ресницами и понимает: любимый! Он — единственный за всю жизнь, самый дорогой ей человек — вот он, перед ней! Надо же, Нюся! Она не нашла ничего умнее, как безлико отреагировать:
— Привет!
И опять молчание. То ли гнать его, то ли на шею бросаться, то ли в ноги падать?
А он такой чудной в пыльных ботинках, потной рубахе, с сумками, стоит перед ней и ничего больше сказать не может. Они не виделись все эти годы, разве что мельком, изредка. Он привык, что его бывшая жена всегда хорошо выглядела, была улыбчива и мила, что тело ее было налито силой и жизненными соками…
То, что перед ним оказалось теперь, — не его жена. И уж точно не Нюся. Откуда тогда оно — это имя? Почему? Из каких тайников души выскочило, высказалось, выговорилось?! Он не любит уже эту женщину, он давно ее не любит. Ну уж года четыре, это точно. Зачем тогда назвал ее Нюсей? Именем их молодости, влюбленности, счастья? Инесса — другое дело. Официально, холодно, правильно.
