Сомнительная слава великого фальсификатора пришла к Хану ван Меегерену после Второй мировой войны. Его разоблачили, потому что он продал одно из полотен Вермеера собственного изготовления нацистскому рейхсмаршалу Герману Герингу. Если бы полотно было подлинным, ван Меегерена обвинили бы в государственной измене. И ради собственного спасения он немного приукрасил историю, сказал, что намеренно обманул Геринга, подсунув тому подделку, и стал в глазах общественности настоящим героем. Находясь в тюремной камере, ван Меегерен успел создать еще одно поддельное полотно, якобы желая доказать, что действительно способен на фальсификации подобного масштаба. На самом же деле это было лишь рекламным трюком. Свои подвиги в области фальсификации картин он преподносил как самый настоящий крестовый поход против сложившейся системы. Кроме того, на протяжении всей жизни его не покидала мечта написать идеальную, без малейшего изъяна картину Вермеера. Когда в суде Меегерену напомнили, что подделки приносили ему миллионы, тот вызвал восхищение и аплодисменты публики, ответив, что продавай он картины дешевле — и все тотчас догадались бы, что он торгует фальшивками.
Похожими аргументами воспользовался и английский живописец-фальсификатор Том Китинг, после разоблачения утверждавший, будто боролся против «насквозь прогнившей системы». Он также признался, что его подделки представляют собой «бомбы замедленного действия». И действительно — в рентгеновских лучах видны сделанные фальсификатором надписи, а при очистке картин краски размываются. Кроме того, в его подделках имеются и откровенные анахронизмы — например, бокал с эмблемой пива «Гиннесс» на картине, якобы созданной в эпоху Возрождения. Более того, Китинг утверждал, что сам он никогда не подделывал подписи художников — их якобы добавляют жадные галеристы. Китинга оправдали, и впоследствии он даже снялся в серии передач ВВС, где демонстрировал характерные для разных художников техники.
Китинг, если верить его словам, мог воспроизвести стили и технику 100 художников. Ван Меегерен создавал свои подделки в стиле Вермеера и таких мастеров, как Питер де Хоох и Франс Халс. В интервью журналу Der Spiegel Бельтракки заявил: «Поллок? Проще не бывает! .. Я все что угодно могу нарисовать. Леонардо? Запросто!» Если поверить, что эти фальсификаторы действительно могут имитировать стили различных мастеров, напрашивается вывод, что им удалось превзойти тех, чьи работы они подделывали. Ведь и Поллок, и Эрнст ограничивались одним стилем и одной техникой, а Вермеер написал всего 35 знаменитых полотен. Мы склонны сочувствовать не получающим признания талантам, и этим отчасти объясняется наша симпатия к подобным робин гудам от искусства. Сами искусствоведы, такие как Абрахам Бредиус, Вернер Шпис и Ральф Йентш, много ли картин они написали?
Фальсификаторы произведений искусства обладают по меньшей мере одним из качеств, которыми должны отличаться художники, — они талантливы. Но неужели от искусства больше ничего не требуется?
Искусство и подвиги
В феврале 2012 года я прочел статью, написанную пианистом Джереми Денком для журнала New Yorker. Пианист подробно разбирал, каким образом создается студийная запись «Конкорд-сонаты» Чарлза Айвза: предварительная настройка оборудования, установка микрофонов, запись нескольких версий, а затем кропотливый и длительный процесс выбора наиболее удачных тактов, которые впоследствии склеиваются и из которых создается окончательный вариант сонаты. «Это еще что такое? Да он ведь жульничает!» — подумал я. И тут же поразился собственной реакции. С какой стати я считаю это жульничеством? Вообще-то я уже давно избавился от наивности и иллюзий: я неоднократно бывал на студийных записях поп-музыкантов и прекрасно знаю, что элементы песни вырезаются и переставляются местами, а мелодия очищается от шумов. Тем не менее, узнав, что нечто подобное происходит и с классической музыкой, я чуть со стула не упал. Поп-музыканты — еще куда ни шло, но уж исполнителям классики-то разве не полагается быть честными и играть по правилам?
«А ведь это очень напоминает правила, по которым живут спортсмены», — осенило вдруг меня. Ведь именно от них мы ждем подвигов и именно им запрещаем прибегать к помощи технологий. Хотя в нашем понимании метание ядра и игра на фортепиано — явления совершенно разного порядка, жульничество в этих сферах мы осуждаем одинаково строго. Такой подход философ Дэнис Даттон подробно рассматривает в книге «Художественный инстинкт» (The Art Instinct). По его мнению, основная функция искусства — быть честным и доказывать своим существованием неопровержимый талант художника. Изобразительное искусство и музыка, спорт и хореография развивались как доказательство силы и выдержки. В этом они похожи на честный сигнал, который подают высоко подпрыгивающие антилопы. Наблюдая за танцовщиками, мы поражаемся сложным пируэтам, слушая музыку, приходим в восторг от быстрых пассажей, а в картинах нас восхищают четкие, уверенные линии. Согласно теории Даттона, эстетическое проявление таланта — это способ доказать миру собственную способность к выживанию и привлечь таким образом потенциальную пару для создания потомства и дальнейшей передачи своих генов.
Эта теория, которая сводит роль человеческой созидательности к обычному инстинкту продолжения рода, многим наверняка покажется чересчур приземленной. Она напоминает рассуждения, которые писательница Маргарет Этвуд вкладывает в уста инженера-биолога Коростеля, героя романа «Орикс и Коростель». Когда его друг Джимми говорит, что именно благодаря искусству человек отличается от животного, Коростель возражает:
— В брачный сезон самец лягушки производит как можно больше шума, — сказал Коростель. — Самки выбирают самца, у которого голос громче и глубже — подразумевается, что такой голос бывает у самых сильных самцов с хорошими генами. А маленькие самцы — это установленный факт — поняли, что, если залезть в пустую трубу, она сработает как усилитель, и самец покажется самкам гораздо крупнее, чем на самом деле.
— И что?
— Вот зачем художнику искусство. Пустая труба. Усилитель. Способ трахнуться[15].
Согласно Даттону, функции искусства не полностью сводятся к демонстрации силы и брачным играм. Даттон опирается также на теорию социального психолога Джонатана Хайдта о том, что у каждого человека присутствует врожденное чувство восхищения подвигами других людей. Это чувство Хайдт называет врожденной нравственностью и описывает его как желание творить добро и совершать подвиги. Даттон утверждает, что искусство заставляет нас восхищаться уникальностью художника и чувствовать единение с ним. Восторг у нас вызывают не только его физические способности, но и его богатый внутренний мир. Выражаясь языком давно ушедших поколений, мы словно получаем возможность заглянуть в душу художника. Поэтому фальсификатор совершает двойной обман: вместо того чтобы познать чувства художника, мы тянемся к имитации. Мы верим ей, но настоящие чувства создавшего ее остаются для нас загадкой, а то, что мы видим, оказывается подделкой.
Брачные игры, талант, созидательность и личные способности — если сложить все эти факторы, получится, что основная цель искусства — создать наиболее полную картину личности художника. Исходя из этого, теория Даттона неплохо объясняет, почему подлинность в искусстве настолько важна для нас. Мы не хотим делиться нашими чувствами с подделками. Но каков же на самом деле механизм их восприятия? Фальсификация имитирует настроение и личность настоящего художника и становится источником дохода для своего создателя. Но если подделка вызывает у нас восхищение, значит, мы восхищаемся не художником, а фальсификатором?
По мнению Даттона, фальсификация художественного произведения приводит к конфликту между двумя нашими склонностями. С одной стороны, техническое исполнение вызывает у нас положительные эмоции. С другой — нас раздражает сам факт фальсификации. Этот конфликт возникает из-за того, что создатель произведения искусства и тот, для кого оно создано, отдалены друг от друга. Музыканты и художники каменного века демонстрировали собственные таланты только своему непосредственному окружению, поэтому личность художника никто не ставил под сомнение. Но с возникновением способов сохранять и продавать произведения искусства момент нашего восприятия этих произведений начал отдаляться от момента их создания. Научившись сохранять картины и записывать музыку, мы стали чаще попадаться в собственные ловушки. Технический прогресс упростил фальсификаторам задачу.
