— Будет ветер. Но ночь очень хороша.
Человек кашлянул.
— Спасибо, — сказал он хрипло, как будто с трудом выталкивая слова. И, помолчав, добавил: — Слишком много народу…
Клаустрофобия. Ратлидж прекрасно знал, что это такое.
— Я понимаю.
— Мне вдруг стало нечем дышать, показалось, что я умираю. Всегда одно и то же, но, к сожалению, этого не происходит, я все еще жив.
Он произнес эти страшные слова легко, но Ратлидж знал, что за ними — правда. Он и сам в такие моменты впадал в панику.
— Вы были на фронте?
Человек поморщился, хотя вопрос был естественным.
— Недолго. — И вдруг пошел прочь нетвердыми, но быстрыми шагами, как будто хотел поскорее остаться один, нуждаясь сейчас в одиночестве больше, чем в компании, даже дружеской.
Женщина, наблюдавшая до этого молча, произнесла:
— Он был на войне. Снайпером.
Последнее слово она произнесла с нажимом.
Ратлидж отозвался:
— Снайперы спасали мою жизнь не один раз. И жизни других. Почему это должно меня пугать?
— Из-за этого он изгой в этом городе, — горько сказала она. Лицо ее было в тени, он не видел его выражения, свет из окон «Пеликана» бледным нимбом стоял за ее головой.
— Но почему?
— Он стрелял из укрытия. Это было нечестно. Это было убийство, если хотите. Он не видел того, кого убивал. — Она как будто кого-то цитировала. Ратлидж услышал эхо слов лорда Седжвика, но не был уверен.
— Он убивал из укрытия, верно. Его пуля доставала пулеметчика, который косил наши ряды, а мы были бессильны. Снайперы умели бесшумно передвигаться в темноте, обладали просто звериным чутьем. Затаившись, выжидали, а когда шанс появлялся — делали выстрел. Некоторые их не любили, это было неспортивно. Но когда речь идет о жизни и смерти…
Она удивилась.
— Я не ожидала такой оценки от полицейского, ведь это было равносильно убийству.
— Но разве это было убийством? — Ратлидж задумчиво смотрел вдаль, через болота, на далекое море. — Впрочем, с какой стороны взглянуть, — неожиданно подтвердил он устало. — Эти люди были смертельно опасны — они редко промахивались. Немецким пулеметчикам они несли смерть. Среди наших снайперов было много шотландцев, привычка бесшумно передвигаться и терпение, с которым они сидели в засаде, поджидая удобного момента для выстрела, у них в крови. Я никогда их не осуждал.
— Собственный отец осудил его. Отец Питера Гендерсона. Со старым Алфи не мог справиться даже отец Джеймс. Старик так и не простил своего сына, даже умирая, хотя отец Джеймс молил его об этом и пытался в конце их соединить. Мне кажется, старик был бы счастливее, если бы Питер вообще не вернулся с войны. Он верил, что быть снайпером приносит бесчестье для семьи и пятнает доброе имя.
Ратлидж выругался про себя. Как часто семьи тех, кто ушел воевать, не имели представления, что такое война. Молодые мужчины остались в их памяти марширующими с высоко поднятой головой, в новенькой форме, с гордо развевающимся флагом впереди. Они направлялись во Францию убивать гуннов — а как они это сделают, эти люди никогда себе не представляли. Потом солдаты, оказавшись в грязных окопах, стеснялись написать домой матерям, молодым женам правду, что война оказалась не делом геройства и чести, а просто кровавой бойней, ужасной и беспощадной. Даже правительство молчало об этом, соблюдая конспирацию так долго, как только было возможно.
Он попытался объяснить:
— Немцы специально тренировали своих снайперов. Вы знали об этом? У них были школы, где они обучали убивать издалека. Мы же просто использовали тех, кто имел к этому призвание.
Хэмиш что-то болтал, но Ратлидж старался его не слушать, потому что женщина тоже заговорила, и он пропустил начало.
— …Ему отказали от прежней работы после войны. Никто в Остерли больше не хотел его брать. Он бедствовал, но не хотел милости. Отец Джеймс старался как-то помочь. Только благодаря ему Питер не умер с голоду. Теперь, когда больше нет отца Джеймса, его подкармливают миссис Барнет и викарий. Но он не хочет, чтобы его жалели. — Голос ее надломился. Немного погодя, справившись с волнением, она продолжила: — Почему никогда не страдают плохие люди, а страдают всегда одинокие и запуганные?
Она резко развернулась и пошла обратно к «Пеликану», к своим друзьям.
Есть больше не хотелось, Ратлидж еще постоял немного в темноте октябрьской ночи и вернулся в гостиницу. Завтра он оплатит ужин.
В холле его приветствовала миссис Барнет.
— Вас ждут, инспектор, — указала она в сторону маленькой гостиной.
— Кто? — Он все еще мыслями был там, в темноте, на набережной, думая о Питере Гендерсоне и отце Джеймсе.
— Мисс Коннот.
Он сразу вернулся в реальность.
— А! Благодарю вас, миссис Барнет.
Когда он открыл дверь гостиной, Присцилла Коннот вскочила с места. Взгляд ее был таким, как будто она увидела своего палача.
— Я встретила вас вчера утром с лордом Седжвиком. Потом мне сказали, что вы уехали в Лондон. Значит, вознаграждение выплачено и дело отца Джеймса закрыто?
У нее был такой вид, как будто она не спала несколько суток, под глазами темные круги. Уголок рта подергивался. Красивый темно-синий костюм казался почти траурным, оттеняя ее бледность.
Он вспомнил, как она говорила, что со смертью отца Джеймса ее жизнь тоже кончена. Интересно, что она делает днем, когда не погружена в свой праведный гнев? Читает? Пишет письма друзьям? Или смотрит неподвижным взглядом на болота и ждет того, что никогда не наступит? Покоя?
Он ответил, осторожно подбирая слова:
— Я ездил в Лондон по другому делу. Насколько я знаю, следствие не закончено и до конца не выяснены все действия и передвижения Мэтью Уолша. И мне ничего не известно о вознаграждении.
Казалось, она очень удивилась его словам. Ратлидж, внимательно изучая ее лицо, подумал, что ей приходится еще хуже, чем Питеру Гендерсону. Отец Джеймс был наваждением, своеобразным наркотиком, она не могла жить без него. Только наркотиком еще более смертоносным.
Хэмиш сказал: «Тут ты ничего не сделаешь. Не остановишь же расследование».
Ратлидж знаком пригласил ее присесть, но она затрясла головой. И вдруг, как будто ноги отказались ее держать, буквально рухнула в кресло.
— Вы хорошо знаете лорда Седжвика, мисс Коннот?
— Лорда Седжвика? Почти незнакома. Я встречала его сына, Эдвина, но это было давно, лет шестнадцать — семнадцать назад. — Она говорила рассеянно, как будто ее мысли были далеко.
— Здесь, в Остерли? — настаивал Ратлидж, придерживаясь нейтральной темы.
— Нет, мы встречались в Лондоне, у общих знакомых. Он тогда был почти мальчиком, и мне он не очень нравился.
— Почему?
— Он был эгоистом, всегда скучал. У него рано умерла мать, и его очень избаловали. Впрочем, говорили, он сделал неплохую карьеру, даже участвовал в мирной конференции прошлой весной.
— А Артур?
— Артура я тоже, конечно, встречала, но мы не были лично знакомы. Как и отец, он женился на американке, один раз мы были вместе с ней приглашены к викарию на чай. Одна из этих милых девушек, с которой не о чем говорить. Они с Артуром проводили все время в Йоркшире, редко бывали в Остерли. Потом я узнала, что она умерла.
Присцилла Коннот, кажется, немного успокоилась, дыхание престало быть прерывистым, ей стало легче говорить. Напряжение, что держало ее на грани нервного срыва, исчезло, она даже могла поддерживать из вежливости разговор и контролировала свои слова.
— Лорд Седжвик проявил участие, когда у вас сломалась машина?
— Ему просто нравится разыгрывать роль местного сквайра. Но я ему благодарна — однажды его шофер спас меня, когда я застряла на болотах, у меня кончился бензин. — И вдруг, как будто спохватившись, что они отдалились от интересующей ее темы, она спросила: — Вы уверены, что сказали мне правду об Уолше?
Теперь ее глаза умоляли.
— Да, — мягко отозвался он, — у меня нет причин вам лгать.
Впрочем, они все-таки были. Он боялся, что она может совершить глупость до того, как осознает, что делает, и все последствия будут на его совести.
«Только не хватало ее крови на твоих руках», — сказал Хэмиш.
Она снова вскочила.
— Мне надо идти…
— Прежде чем поверите очередным слухам, приходите ко мне, и я всегда скажу вам правду. Даю вам слово, — пообещал Ратлидж.
Присцилла Коннот глубоко вдохнула и медленно выдохнула.
— Не знаю, могу ли вам доверять. У меня как-то путаются мысли…
— Вам бы неплохо было посетить доктора Стивенсона, которому вы доверяете.
Она засмеялась сухим, безжизненным смехом:
— Мне вряд ли поможет медицина.
— Может быть, расскажете мне, что отец Джеймс…
Она покачала головой:
— Это не связано с его смертью. Только с его жизнью. И с этим кончено. Раз и навсегда.
