Предполагалось, что они приедут к ней в начале августа, недельку проведут вместе, а потом отвезут ее к отцу. Что делать дальше, он не знал. Вроде были какие-то мысли о Тоскане, но Лоранс об этом больше не заговаривала, и напоминать ей о Сиене с ее кипарисами Шарль не решался.
Предложение снять виллу вместе с теми людьми, с которыми его познакомили у свояченицы несколькими неделями раньше, за нескончаемым ужином в ее курятнике из красного дерева, совсем его не увлекало.
– Что скажешь? Как они тебе? – спросила она его на обратной дороге.
– Предсказуемы.
– Конечно, конечно…
Ее «конечно» прозвучало так вяло, но что еще он мог сказать?
Что они вульгарны?
Нет, не мог… Было слишком поздно, слишком далеко до кровати, и эта дискуссия слишком… нет.
Может, надо было сказать, что они «предусмотрительные»? Они так много говорили о налоговых льготах… Да… пожалуй… Наверно, тогда в машине не повисло бы столь тягостное молчание.
Шарль не любил отпуска.
Опять куда-то ехать, снимать с вешалок рубашки, паковать чемоданы, выбирать, считать, жертвовать книгами, мчаться черт знает куда, снимать уродские дома или снова терпеть гостиничные коридоры, махровые полотенца, пахнущие общей прачечной, позагорать несколько дней, сказать себе «ну наконец-то…», попробовать в это поверить, а дальше скучать.
Он любил безрассудства, эскапады, краткие импровизации посреди недели. Под предлогом какой-нибудь встречи в регионе затеряться подальше от скоростных дорог.
Сельские гостиницы «Белая лошадь», где талант шеф-повара с лихвой искупал убожество интерьера. Столицы разных стран мира. Местные вокзалы, рынки, реки, историю, архитектуру. Пустынные музеи в перерывах между рабочими совещаниями, богом забытые деревеньки, склоны без пейзажей, кафе без террас. Увидеть все, но не глазами туриста. Никогда больше не примерять на себя эту жалкую роль.
Слово «отпуск» имело смысл, когда Матильда была маленькой, когда они вместе выигрывали все мировые чемпионаты по возведению песочных замков. Сколько же Вавилонов он построил тогда в перерывах между приливами… Сколько Тадж-Махалов для прибрежных крабиков… Сколько раз ему припекало голову, сколько разговоров, ракушек, стеклышек, отполированных морем… Сколько отодвинутых в сторону тарелок и рисунков на бумажных скатертях, сколько хитростей, чтобы усыпить мать, не разбудив дочь, и беззаботных завтраков, когда его заботило разве что, как зарисовать их обеих и не оставить при этом крошек в блокноте.
Да, сплошные акварели… Какой же легкой была его рука…
И как все это было давно…
***
– Вам звонила некая мадам Берамьян… Шарль просматривал дневную почту. Их проект головного офиса Borgen amp;Finker в Лозанне отклонен. Как обухом по голове!
Две строчки без причин и оснований. Ничего, что объяснило бы их отказ. Даже обычная вежливая формулировка в конце письма и та оказалась длиннее, чем их презрительный вердикт.
Положил письмо на стол помощницы:
– В архив.
– Сделать копии для остальных?
– Если хватит духу, Барбара… Но я, признаться…
Сотни, тысячи часов работы вылетели в трубу. Под слоем пепла оказались погребены инвестиции, убытки, займы, банки, финансовые схемы, векселя, перерасчеты, не говоря уж о потраченных силах.
Которых у него не осталось.
Он уже отошел от ее стола, когда она вновь спросила:
– А что насчет этой дамы?
– Какой, простите?
– Берам…
– А по какому вопросу?
– Я не очень поняла… Что-то личное…
Усталым жестом Шарль отмахнулся от последнего слова:
– Туда же. В архив.
На обед он спускаться не стал.
Когда проваливается один проект, тут же должен появляться новый: главная заповедь его профессии, основа основ. Новый проект, все равно что, все равно какой: храм, зоопарк, хоть клетка для самого себя, если уж ничего лучшего не подвернется, но достаточно одной удачной мысли, росчерка карандаша, и вы спасены.
Об этом он и думал, погрузившись в чтение чрезвычайно запутанных подрядных условий, сжимая ладонями раскалывающуюся голову, и что-то записывая, стиснув зубы, когда в дверном проеме возникла все та же Барбара и кашлянула (Свой телефон он отключил.):
– Это опять она…
– Фирма Борген?
– Нет… Та, что звонила поличному вопросу, я говорила вам утром… Что ей сказать?
Он вздохнул.
– Это насчет женщины, которую вы хорошо знали…
В любом состоянии надо уметь быть вежливым. Шарль счел своим долгом пошутить:
– Ой, мало ли у меня было таких женщин! Расскажите-ка поподробнее, какой у нее голос? Грудной?
Но Барбара не улыбнулась.
– Кажется, речь идет о некой Анук…
12
– Это вы исправили надпись на ее могиле, да?
– Что, простите? Ну да, но… а кто это говорит?
– Я так и думала. Это Сильви, Шарль… Ты меня не помнишь? Я работала с ней в больнице Питье… Я была на вашем первом причастии…
– Сильви? Ах да, конечно… Сильви
– Я не хочу тебя отрывать, просто хотела…
Ее голос стал хриплым.
– …поблагодарить тебя.
Шарль закрыл глаза, провел рукой по липу, забыл о своей боли, ущипнул себя за нос, сделал последнюю попытку заткнуть себе рот.
Прекрати. Прекрати сейчас же. Это все ерунда, ее личные переживания. Это все твои лекарства, которые не помогают, а только расстраивают психику, и все эти безупречные проекты, которыми до верху забит ваш архив. Сдержись, Бога ради.
– Ты еще здесь?
– Сильви…
– Да?
– От че… От чего она умерла? – не выдержал он.
– …
– Алло?
– Алексис тебе не сказал?
– Нет.
– Она покончила с собой.
– …
– Шарль?
– Где вы живете? Мне нужно с вами встретиться.
– Шарль, говори мне «ты». Как раньше… И у меня кое-что для…
– Сейчас? Сегодня вечером можно? Так когда?
Завтра утром в десять. Он попросил ее еще раз повторить адрес, и тут же взялся за работу.
Шок. Шоковое состояние. Он об этом узнал от Анук. Это когда боль нестерпима, и мозг на время отказывается ее воспринимать.
Полное отупение, без истерики и воплей.
– Так вот почему утки господина Каню, когда им отрезают голову, продолжают носиться, как ненормальные?
– Нет, – отвечала она, поднимая глаза к небу, это просто глупая шутка, ее придумали крестьяне в деревне, чтобы пугать парижан. И это полный идиотизм… Потому что мы ведь ничего не боимся, правда?
Где они могли об этом говорить? Наверняка в машине. Больше всего глупостей она наговорила именно в машине…
Как все дети, мы были страшными садистами, поэтому под предлогом уроков по биологии старались выпытать у нее все, что было самого кровавого в ее профессии. Мы обожали раны, гной, ампутации, подробные описания проказы, холеры, бешенства. Слизь, судороги, раздавленные кончики пальцев. Понимала ли она, что делает? Конечно. Она-то знала, что мы те еще психи, и при случае добавляла и кое-что от себя, а когда видела, что мы достаточно «подкованы», говорила, как ни в чем не бывало:
– Да нет же… Боль – это ведь хорошо…Это счастье, что она существует… Без нее нам не выжить, парни… Да-да! Мы бы совали руки в огонь, вот ты ругнешься, попав молотком по пальцу вместо гвоздя, но зато у тебя все пальцы целы! Все это я вам рассказываю, чтобы… Да что он там размигался своими фарами? Ну давай, жиртрест, обгоняй! Эээ… на чем я остановилась?
– На гвоздях, – вздыхал Алексис.
– Ну да! Вы должны понять: поделки, барбекю там всякие, это вы усекли… Но потом, вот увидите, из-за каких-то вещей вам все равно придется страдать. Я говорю «вещи», но имею в виду вообще-то людей… Людей, ситуации, чувства…
Мы сидели на заднем сиденье, и Алексис крутил пальцем у виска.
– Если я вижу мигающие фары, я и тебя разгляжу, дурачок.
И все же послушайте! Это важно, то, что я вам говорю! Если что-то в вашей жизни причиняет вам страдания, бегите от этого, дорогие мои. Со всех ног. И побыстрей. Обещаете?
– О'кей, о'кей… Будем делать, как утки, не беспокойся…
– Шарль?
– Да?
– Как ты его терпишь?
Я улыбнулся в ответ. Мне было весело с ними.
– Шарль?
– Что?
– Ты понял, что я сказала?
– Да.
– А что я сказала?
– Что боль – это хорошо, потому что она позволяет нам выжить, но что ее надо избегать, даже если головы уже нет…
– Подхалииим… – простонал мой сосед.
Чем ты прикончила себя, Анук Ле Мен? Здоровенным молотком?
13
Она жила в девятнадцатом округе, рядом с больницей Робер-Дебре. Шарль приехал на час раньше. Прошелся по маршальскому бульвару, [115] вспоминая сухощавого месье, построившего ее в восьмидесятые годы. Пьера Рибуле, своего преподавателя по градостроительству в Инженерном институте.
Подтянутый, красивый, умный. Который так мало и так хорошо говорил. Он казался самым человечным из всех преподавателей, но Шарль так и не посмел к нему подойти. Рибуле родился за окружной, в дрянном доме, темном и затхлом, и так и не смог этого забыть. Он часто повторял, что, творя красоту, мы приносим «очевидную пользу обществу». Советовал плевать на конкурсы и стараться возродить здоровое соперничество между мастерскими. Открыл им «Гольдберг-вариации», «Оду Шарлю Фурье», тексты Фридриха Энгельса и, главное, Анри Кале. [116] Он строил для человека, для людей: больницы, университеты, библиотеки, достойное жилье на месте бывших ашелемов. И умер недавно, в семьдесят пять лет, оставив после себя множество осиротевших строек.
