Какое счастье, говорила она, что я встретила его, это примирило меня с остальными… Говорила еще, что если Алексис все же выпутался, то только благодаря тебе, потому что, когда вы были маленькими, ты заботился о нем лучше, чем она… Ты всегда помогал ему делать уроки и готовиться к выступлениям и не будь тебя, неизвестно еще до чего бы он докатился… И весь их сумасшедший дом только на тебе и держался…
– И одно только… – добавила она.
– Что?
– Приводило ее в отчаяние, это то, что вы поссорились…
Молчание.
– Ладно, Сильби, – с трудом выговорил он, – давай, пора заканчивать…
– Ты прав. Уже скоро… Значит, ушла она из больницы по-тихому. Договорилась с начальством, что якобы уезжает в отпуск, и больше не вернулась. Все, конечно, страшно расстроились, что не смогли выразить ей свое восхищение и любовь, но раз уж она сама так захотела… Зато она получала письма. Сначала она их читала, но потом призналась мне, что больше не может. Если бы ты только видел… Их было столько… Мы перезванивались все реже, наши разговоры становились все короче. Сначала потому, что ей было особенно нечего мне рассказывать, потом у моей дочки родилась двойня, и у меня не осталось ни одной свободной минутки. А еще она сообщила мне что они с Алексисом снова вместе, и тогда я, наверно, подсознательно, решила, что он принял эстафету. Что теперь его черед… Знаешь, как это бывает с людьми, за которых ты очень беспокоишься… Когда тебе кажется, что дело пошло на лад, ты так рад, что можешь передохнуть… И я поступила так же, как ты… Ограничилась соблюдением приличий: поздравляла с днем рождения, Рождеством, сообщала о рождении внуков и посылала открытки… Прошло время, и постепенно она превратилась в воспоминание о моей прежней жизни. Чудесное воспоминание…
А потом одно из моих писем вернулось обратно. Я позвонила ей, но ее телефон был отключен. Что ж, подумала я, наверное, переехала жить к сыну куда-нибудь в провинцию, нянчится с внуками… Сама позвонит рано или поздно, и уж тогда две слабоумные старушки наболтаются вволю…
Она так и не перезвонила. Что ж… Это жизнь… А потом, года три назад, я ехала в RER, и в глубине вагона сидела стройная пожилая дама. Помню, первое, что я сказала себе: вот бы мне так выглядеть в ее годы… Знаешь, как говорят: «Красивая старость». Пышная копна седых волос, никакого макияжа, лицо как у монашек, все в морщинах, но моложавое, тонкая талия и… она подалась немного вперед, в мою сторону, чтобы пропустить кого-то к выходу, и я обалдела.
Она меня тоже узнала и улыбнулась приветливо, словно мы только вчера расстались. Я предложила ей сойти на следующей станции и выпить по чашечке кофе. Я чувствовала, что она не горит желанием, и все же, чтобы доставить мне удовольствие…
И ведь она всегда была такая болтушка, балаболка… а тут я с большим трудом добилась, чтобы она хоть что-то рассказала о себе. Да, ей подняли квартплату, и она переехала. Да, район не из приятных, но все друг другу помогают, она нигде такого раньше не встречала… По утрам работает в диспансере, в остальное время – на общественных началах. Принимает людей у себя дома или ходит к ним… Деньги ей все равно не очень-то нужны… Там все держится на бартере: тарелка кускуса за перевязку, починка крана за укол… Она выглядела на удивление спокойной и совсем не несчастной. Говорила, что никогда не была так довольна своей работой. Что чувствует себя еще нужной, сердится, когда ее называют «доктором», и потихоньку таскает лекарства из диспансера. Те, у которых кончается срок годности… Да, живет одна… А ты – спросила она, – как ты?
Ну, стала я ей рассказывать про свое житье-бытье и в какой-то момент поняла, что она меня не слушает. Сказала, что ей пора. Ее ждут.
А как Алексис? О… тут она слегка помрачнела… Он живет далеко, и потом, она чувствует, что невестка ее недолюбливает… Ей всегда кажется, что она им мешает… Но все хорошо, у него двое замечательных детей, старшая дочка, сыну три годика, и это самое главное. С ними все в порядке.
Мы вернулись на платформу метро, и тут я спросила, что слышно о тебе. Как там твой Шарль? Она улыбнулась. Ну да, конечно… Ты много работаешь, ездишь по всему миру, у тебя большое агентство рядом с Северным вокзалом, ты живешь с потрясающей женщиной. Настоящей парижанкой. Такой элегантной… И у вас тоже взрослая дочь… Вылитая ты…
Шарль покачнулся.
– Но как… откуда она…
– Не знаю. Думаю, она никогда не теряла тебя из виду.
Его лицо исказилось.
– На следующей остановке я вышла сама не своя, ну а потом… мне снова довелось услышать о ней только тогда, когда мне сообщили о ее похоронах.
И позвонил мне не Алексис, а одна из ее соседок, с которой она дружила, – она отыскала мой номер телефона среди ее вещей.
Она поплотнее закуталась в свитер.
– Ну вот и последний акт… Холод собачий, за несколько дней до Рождества, на нищенском кладбище. Ни церемонии, ни речей, ничего. Даже могильщики были смущены. С тревогой посматривали на собравшихся, может, кто-нибудь хоть что-то скажет, но нет. Тогда, выждав немного, они подошли к гробу, постояли еше минут пять, как бы прощаясь с покойной, сцепив опушенные руки, ну а потом, что им оставалось – в конце концов, опустили свои веревки, за это им и платили…
Я удивлялась, что тебя нет, но ведь она говорила, что ты часто ездишь в командировки…
Впереди меня почти никого не было. Только одна из ее сестер, которой, судя по всему, было смертельно скучно, и она все теребила свой сотовый, Алексис с женой, еще какая-то пара и пожилой мужчина в чем-то вроде формы Красного Креста, он плакал навзрыд, и… и, собственно все.
Но за нами, Шарль, за нами… Человек пятьдесят, шестьдесят… А может, и того больше… Много женщин, детей, совсем маленькие и подростки… верзилы, не знавшие, куда девать свои длиннющие руки, старухи, старики, в праздничных костюмах, с букетами цветов, с роскошными украшениями и какой-то мишурой на куртках, хромые, калеки, с шрамами на лицах… Кого там только не было! Все те, кому она когда-либо помогла, так я думаю…
Ну и сборище… И ведь ни шороха, ни звука. Мертвая тишина, но когда могильщики отошли в сторону, вдруг раздались аплодисменты. Которые не смолкали очень долго…
Я впервые слышала аплодисменты на кладбище, и тут я наконец позволила себе заплакать: ее память почтили должны образом… Сомневаюсь, что священник или еще какое-нибудь там трепло могли бы сделать это лучше…
Алексис узнал меня и бросился ко мне. Он всхлипывал, и я плохо понимала, что он бормочет. Что-то вроде того, что он был плоим сыном и не уберег ее. Я спрятала руки в карманы: было холодно, а его слова казались мне слишком пустыми. Его жена натянуто мне улыбнулась и подошла, чтобы оторвать от меня Алексиса. А потом я ушла, потому что… потому что мне больше нечего было там делать… Но на парковке какая-то женщина окликнула меня по имени. Это она мне звонила… Сказала: Пойдемте, выпьем чего-нибудь погорячей. Приглядевшись к ней, я тут же поняла, что горячие напитки, конечно, не входили в ее рацион. Она и правда заказала себе пастис…
От нее-то я и узнала, как последние годы жила Анук. И сколько она сделала для всех этих людей, и не только для них, ведь все-то, конечно, прийти не смогли. Мест в автобусе сына Сэнди не хватило! Да и автобус вообще-то был не его…
Я не буду тебе все пересказывать, ты ее знал не хуже меня… И ты можешь себе представить… Эта дама выражалась не слишком красиво, но в какой-то момент сказала нечто удивительное: «Эта женщина, я вам о ней так скажу, штука в том, что у нее сердце было такое большое, как резиновый мешок, вот как…»
Да, забавно.
– Отчего она умерла? – спросила я. Но она больше не могла говорить. Вконец расстроилась… Как вдруг у меня за спиной распахнулась дверь, и она закричала: Жанно! Иди поздоровайся с дамой! Это подруга Анук!
Это был тот самый старик, который рыдал на кладбище, с носовым платком размером с кухонное полотенце, в плащ-палатке сотрудника Красного Креста времен Первой мировой. Он криво мне улыбнулся, и я сразу поняла, что это был ее последний любимчик. Он мне чем-то напомнил Нуну. Во всяком случае, наряжен был не хуже… Рада знакомству… Он сел напротив меня, а она пошла к барной стойке заливать свое горе. Я видела, что ему тоже хочется излить душу, но я устала. Мне хотелось уйти поскорее и побыть, наконец, одной… Поэтому я сразу перешла к делу: что же все-таки произошло? И вот, под грохот телевизора и игровых автоматов, я узнала, что наша прекрасная Анук, всю жизнь плевавшая смерти в лицо, в итоге, покончила с собой.
Почему? Он не знал. Наверно, их было много, этих причин…
Два раза в неделю она работала в «Хлебе друзей», продуктовом магазинчике для бедноты. Однажды зашла к ним клиентка с выводком малышей, не захотела покупать ни мясо, потому что оно не халальное, ни бананы, потому что они перезрелые, ни йогурты, потому что срок их годности истекает завтра, и по ходу еще отвесила оплеуху одному из детей, и тут Анук, всегда такая любезная, просто взбесилась.
