– Сильви, – пробормотал он, не переставая жевать.
– Да?
– Вы так хорошо рассказываете… Ее глаза затуманились,
– Это и понятно… После того, как она умерла, я только о ней и думаю… Днем и ночью ко мне беспрестанно возвращаются обрывки воспоминаний… Я плохо сплю, разговариваю сама с собой, задаю ей вопросы, пытаюсь понять… Ведь это она научила меня профессии, с ней связаны все мои профессиональные победы, и именно с ней я как ни с кем хохотала до слез. Она всегда была рядом, когда я нуждалась в ней, всегда находила те самые слова, которые делают людей сильнее… терпимее… Она крестная моей старшей дочери, и когда у моего мужа обнаружили рак, она, как всегда, оказалась на высоте… Со мной, с ним, с детьми…
– Он…
– Нет, нет, – просияла она, – он жив! Но ты его не увидишь, он посчитал, что лучше оставить нас одних… Так я продолжаю? Хочешь еще чего-нибудь съесть?
– Нет, нет, я вас… Я тебя слушаю…
– Так вот, она ему поверила, – говорила я, – и тут я увидела, увидела собственными глазами, на что способна любовь. Она распрямилась, перестала пить, похудела, помолодела, горе отпустило ее, ты вот говорил, что от нее горем пахло, а она стала прежней. Прежнее лицо. Те же черты, улыбка, веселые глаза. Ты же помнишь, какая она была, какие фортели выкидывала? Заводная, смешная, сумасшедшая. Как бесстыжая школьница, которая влетела в спальню к мальчишкам и избежала наказания… И красивая, Шарль. Такая красивая…
Шарль все помнил.
– И все это он… Этот Поль… Ты даже не представляешь, как я радовалась, глядя на нее. Думала про себя: наконец-то, Жизнь отдает ей должное. Она это заслужила… В тот момент я уволилась. Как раз из-за мужа… Он пошел на поправку и, затянув пояса, мы уже могли обходиться без моей зарплаты. И потом, дочь ждала ребенка, Анук вернулась, в общем… Все, решила, пора бросать это дело и заняться семьей… Родился Гийом, я снова стала жить, как нормальные люди. Без стрессов, без дежурств, не сверяясь с календарем всякий раз, когда куда-либо приглашают, без всех этих запахов… Подносы с едой, дезинфицирующие средства, кофе, кровь, лекарства… Все это я променяла на прогулки в сквере и пачки печенья… С Анук мы почти не виделись, время от времени созванивались. Все шло хорошо.
А потом однажды ночью она позвонила мне и стала говорить что-то невнятное. Единственное, что я поняла: она опять пьяна… На следующий день я поехала к ней.
Он написал ей письмо, которое она никакие могла понять. Просила, чтобы я, я, прочла его и объяснила. Что он там говорит, а? Что говорит?!! Он ее бросает или не бросает? Она была… просто убита. И я прочитала это…
Покачала головой.
– …это дерьмо, приправленное всяческой тарабарщиной и заумью из лексикона психиатров… Вроде бы так все деликатно, сплошь красивые слова. Ну, как бы достойно, благородно, но на самом деле… просто подлость.
– Так что? Что? – молила она. – Что все это значит, как ты думаешь? Со мной-то что?
Что я могла ей сказать? Тебя просто нет. На, погляди… Ты больше не существуешь. Он настолько тебя презирает, что даже не считает нужным нормально объясниться… Нет… Я не могла. Я просто обняла ее и тогда, конечно, она поняла.
Знаешь, Шарль, я сто раз это видела и никогда этого не пойму: почему люди, которые блестяще выполняют свою работу и объективно делают столько добра, в обычной жизни оказываются просто подонками? А? Как это возможно? Где, в конце концов, где она, их человечность?
Я пробыла с ней весь день. Боялась оставить одну. Была уверена, что она в лучшем случае напьется до бесчувствия, а в худшем… Умоляла пожить немного у нас, в комнате девочек, мы не будем ее беспокоить и… Она высморкалась как следует, заколола волосы, утерла глаза, подняла голову и улыбнулась мне. Какой-то жуткой, застывшей улыбкой – в жизни никогда такого не видела.
А ведь ей было в тот момент… Ладно… Не будем об этом. Она постаралась растянуть ее надолго, эту свою улыбку. И, провожая меня, уверяла, что я могу спокойно ехать, и ничего такого она не сделает, что с ней и похлеще бывало, и теперь ее голыми руками не возьмешь.
Я сдалась, но с условием, что могу ей звонить в любое время дня и ночи. Она рассмеялась. И сказала, ладно. И добавила, что я настоящая зануда… И действительно, она держалась. Я была поражена. В то время мы стали видеться чаще, я очень внимательно к ней приглядывалась, белки глаз были нормальные, от пальто, которое я вешала сама, не пахло, никаких признаков… Она не пила… Молчание.
– Теперь я думаю, что именно это и должно было бы меня насторожить. То, что я тебе сейчас скажу, это ужасно, но, на самом деле, пока она пила, это означало, что она живет и хоть как-то… не знаю… борется, что ли… Знаешь… я столько всего тут передумала… А потом она вдруг сказала мне, что увольняется. Я как с неба свалилась. В тот день, я хорошо его помню, мы были с ней в чайной, потом прошлись по Тюильри. Была прекрасная погода, мы шли под ручку, и тут она объявила: все, я бросаю работу. Я замедлила шаг и долгое время молчала, ожидая продолжения… Я ухожу, потому что… или я ухожу из-за того, что… Но нет, больше она ничего не сказала. Почему, Анук, почему? – в конце концов выговорила я, – тебе же всего пятьдесят пять… Как же ты будешь жить? На что? А думала, прежде всего, «для кого» и «для чего», но не решилась сказать это прямо. Она ничего не ответила. Вот так.
А потом раздался шепот:
«Все, все… Они все меня бросили. Один за другим… У меня осталась одна только больница, понимаешь? И вот тут первой должна уйти я, иначе, я знаю, я этого не переживу. Чтобы хоть что-то в моей поганой жизни не причинило мне боль. Вот ты только представь, как меня будут провожать на пенсию, – ухмыльнулась она. – Забираю подарок, целуюсь со всеми, и… что потом? Куда иду? Что делаю? Помираю». Я не знала что ответить, но это было и не важно: она уже влезла в заднюю дверь автобуса и прощалась со мной через окно.
Сильви поставила стакан на стол и замолчала.
– А потом? – рискнул Шарль. – Это… это конец?
– Нет. Но… на самом деле, да…
Извинилась, сняла очки, оторвала кусочек бумажного полотенца, и испортила весь свой макияж.
Шарль встал, отошел к балкону, на сей раз повернулся к ней спиной, и вцепился в перила, как в леера.
Ему хотелось курить. Не решился. В этом доме человек переболел раком. Может, это и не было связано с курением, но как знать? Посмотрел на видневшиеся вдалеке башни и снова стал думать о тех людях, в Ренне…
Тех, кто никогда ее не любил. Не называл настоящим именем. Кто сделал ее ущербной, неполноценной пьяницей. Кто протягивал к ней руки, только для того, чтобы взять ее деньги. Те самые, которые она зарабатывала, запрещая больным умирать, пока Алексис сам застегивал портфель и вешал ключ на шею, но благодаря которым – и за это им большое спасибо – одним особенно тоскливым вечером, Нуну удался потрясающий спектакль-импровизация.
– Ну кончай, Сокровище, переживать из-за этих кретинов… Кончай сейчас же. Чего от них еще ждать, а?
И пошарив на кухне в поисках нужной ему бутафории, всех их изобразил.
Ну, прямо как живых.
Папаша ругается. Мамаша его утешает. Старший брат дразнится. Младшая сестра шепелявит. Дед заговаривается.
А старая тетка чешет спину после банок. А старый дядька пукает И собака тут, и кошка, и почтальон, и мсье кюре, и даже сельский полицейский, одолживший трубу у Алексиса… И все это было так весело, словно мы и правда отужинали в семейном кругу…
Он вдохнул поглубже бульварной свежести и, Господи, как же он не любил это слово, сформулировал то, что мучило его последние полгода. Хотя нет, вот уже двадцать лет:
– Я… Я тоже такой…
– Какой?
– Я тоже ее бросил…
– Да, но ты же очень ее любил…
Он обернулся, и она добавила, при этом на лице ее появилась насмешливая ямочка:
– Не знаю, почему я собственно сказала «очень»…
– Это было так заметно? – забеспокоился наш постаревший мальчик.
– Нет, нет, успокойся. Почти что нет. Примерно, как наряды Нуну…
Шарль опустил голову. От ее улыбки у него зачесались уши.
– Знаешь, я не решилась прервать тебя, когда ты сказал, что Нуну был ее единственной любовью, но в тот день на кладбище, когда я увидела эти оранжевые буквы, точно салют среди всего этого… скорбного уныния, я поклялась себе больше не плакать, но, признаюсь, не выдержала… Потом на соседнюю могилу пришла эта жуткая женщина и завелась. Она, мол, видела того негодяя, который все это сделал, просто стыд и срам… Я ничего не ответила. Что она понимает, старая карга? Но про себя подумала: этот негодяй, как вы говорите, был любовью всей ее жизни.
Ты только не смотри на меня так, Шарль, я уже сказала тебе, не хочу больше плакать? Хватит с меня… И вообще, не такими бы она хотела нас видеть…
Она взяла еще один носовой платок.
– Она носила твою фотографию в кошельке, говорила о тебе постоянно, и только хорошее. Говорила, что ты – единственный мужчина в мире, и тут уж, конечно, бедный Нуну не в счет, кто относился к ней по-человечески…
