с родителями в родовом поместье. Он непрестанно и непрерывно ходил под тем предлогом, что ему нужно выправить походку. Ему приладили протез, и он передвигался шаткой поступью. Но на самом деле, потому что если не двигаться, то его подстрелит враг. Он шагал в любое время дня и ночи. Сон неизменно возвращал его в окопы, поэтому он избегал сна, а это значило, что сон настигал его внезапно: за чтением в библиотеке, в саду и раз-другой за ужином.
Родители не знали, как с ним общаться или даже как на него смотреть. Отныне они не могли упрекнуть его в безынициативности, потому что он был героем войны, но в то же время в некотором роде инвалидом. Всем было очевидно, что он не в себе.
– Ты так изменился, дорогой, – ласково сказала мать, и он не знал, это комплимент, упрек или просто констатация факта. Он и раньше плохо разбирался в людях, а теперь и подавно.
– Ну, – сказал он, – я видел кое-что такое, чего бы предпочел не видеть.
Преуменьшение, свойственное окаянному ХХ веку.
Он сопереживал матери больше, чем раньше. Когда за обеденным столом при упоминании Британской Индии Эбигейл переводила разговор в это русло и у нее появлялся отстраненный взгляд, недобро прозванный ее сыновьями «маской Британской Индии», то теперь Эдвин лучше понимал, что она оплакивала утрату. Он по-прежнему не находил оправдания Раджу, но, как бы то ни было, ведь она лишилась целого мира. Не ее же вина, что рухнул мир, в котором она выросла.
Иногда в саду он любил поговорить с Гилбертом, хотя Гилберта не было в живых. Гилберт и Найл погибли в битве при Сомме с разницей в один день, а Эдвин выжил в битве при Пашендейле. Нет, «выжил» не то слово. Из Пашендейла вернулось лишь живое тело Эдвина. Он думал о своем теле чисто с механической точки зрения. Его сердце билось назло смерти. Он продолжал дышать. Он пребывал в хорошей физической форме, если не считать потерянной стопы, но страдал глубоким психическим расстройством. Ему трудно было жить в этом мире.
– Это не редкость, – слышал он слова доктора в коридоре за дверью своей комнаты в первые дни, когда только что и лежал пластом в постели. – Мальчики, которые отправились туда и оказались в окопах, гм, насмотрелись такого, что никому не пожелаешь.
Он не сдался полностью. Он прилагал усилия. Он вставал и одевался по утрам. Съедал пищу, которая появлялась перед ним на столе, а потом его силы иссякали. Остаток дня он проводил в саду. Ему нравилось сидеть на скамейке под деревом и беседовать с Гилбертом. Он знал, что Гилберта нет – его недуг зашел не настолько далеко, – но разговаривать больше было не с кем. Когда-то у него были друзья, но один из них уехал в Китай, остальные умерли.
– Теперь, когда ты и Найл умерли, – доверительно говорил он Гилберту, – я унаследую и титул, и поместье. – Ему это было на удивление безразлично.
Однажды утром он вышел в огороженный сад, и его передернуло при виде человека, который дожидался его на скамейке. На какое-то мгновение ему померещилось, что это Гилберт – на тот момент все казалось возможным, – но, когда он приблизился, истинная личность человека оказалась не менее странной: тот самый самозванец из церквушки на западном побережье Британской Колумбии, странный человек, который вырядился священником и которого никто в тех местах не видывал.
– Прошу, – сказал человек. – Садитесь. – Тот же неопознанный иностранный акцент.
Эдвин сел рядом на скамейку.
– Я подумал, вы – галлюцинация, – сказал Эдвин. – Когда я увидел отца Пайка и спросил о новом священнике, с которым я только что разговаривал, Пайк посмотрел на меня так, будто я двухголовый.
– Меня зовут Гаспери-Жак Робертс, – представился незнакомец. – К сожалению, у меня всего несколько минут, но я хотел увидеться с вами.
– Несколько минут? А потом?
– Встреча. Вы подумаете, что я сумасшедший, если я буду вдаваться в подробности.
– Боюсь, не мне судить о чьем-либо сумасшествии, во всяком случае, в данный момент. Но почему вы околачиваетесь в моем саду?
Гаспери замешкался.
– Вы были на Западном фронте?
Грязь. Холодный ливень. Взрыв. Ослепительная вспышка. Вокруг на него что-то падает и ударяет его в грудь. Он смотрит вниз и узнает руку лучшего друга…
– Бельгия, – подтвердил Эдвин сквозь скрежет зубов.
Слово «друг» не соответствовало тому, чем для него был тот мужчина на самом деле. Рука, ударившаяся о его шинель и упавшая к его ногам, принадлежала возлюбленному Эдвина. А голова его возлюбленного с вытаращенными от изумления глазами плюхнулась в грязь неподалеку.
– И теперь вы опасаетесь за свое душевное здоровье, – осторожно сказал Гаспери.
– Откровенно говоря, оно всегда было несколько уязвимым, – признался Эдвин.
– Вы помните, что вы видели в лесу близ Кайетта? Давно это было.
– Явственно, но это была галлюцинация. Боюсь, первая из многих.
Гаспери помолчал.
– Я не могу объяснить всю механику этого явления, – сказал он. – Моя сестра справилась бы с этим лучше. Это выше моего понимания. Но что бы ни случилось с вами впоследствии, что бы вы ни видели в Бельгии, возможно, ваш разум намного светлее, чем вам кажется. Я могу заверить вас, что виденное вами в Кайетте было реально.
– Откуда мне знать, что вы реально существуете? – спросил Эдвин.
Гаспери протянул руку и коснулся плеча Эдвина. С минуту они сидели в таком положении, Эдвин уставился на руку на его плече. Затем Гаспери убрал руку, и Эдвин откашлялся.
– То, что я испытал в Кайетте, никоим образом не могло быть реальностью, – сказал Эдвин. – Это было расстройством органов чувств.
– Вы полагаете? Кажется, вы слышали несколько нот, сыгранных скрипачом в воздушном терминале в 2195 году.
– Воздушный терминал… в две тысячи сто… каком году?
– После шума, показавшегося вам странным, напоминавшего свист, не правда ли?
Эдвин вытаращился на него:
– Как вы узнали?
– Потому что именно такой звук издают воздушные суда, – сказал Гаспери. – Они будут изобретены еще нескоро. А мелодия, сыгранная на скрипке… что-то вроде колыбельной, не так ли? – Он умолк на мгновение, потом прогудел несколько нот. Эдвин вцепился в подлокотник скамейки.
– Тот, кто сочинил эту песню, родится через сто восемьдесят девять лет.
– Все это невозможно, – возразил Эдвин.
Гаспери вздохнул.
– Представьте это в виде… ну, в виде поврежедения. Одно мгновение во времени может повредить другое. Нарушился порядок, но вы тут ни при чем. Просто вы это увидели. Вы помогли мне в расследовании и, насколько я понимаю, пребываете в весьма шатком состоянии,
