Запирали дверь, отлучаясь даже на минуту к парадному, к газетным ящикам… В страхе, запыхавшись, возвращались с полпути, чтобы проверить, хорошо ли закрыто.
Кроме дверных, навешивали замки наружные. Крючки, цепочки…
А тут три дня стоит квартира незапертой и даже дверь чуть приоткрыта, а ни один вор не сует туда своего носа!
Нет! Неудачи валились на меня со всех сторон.
Я получил от Валентины эсэмэску с требованием ответить, все ли дома в порядке и принесла ли белье прачка.
И даю слово, что если бы Валентина спросила меня, нет ли у меня какой-нибудь беды, не скучаю ли, или хотя бы прислала простую сухую эсэмэску, а не такую, где смайлики, переливающийся всеми цветами радуги текст «на албанском», а в придачу к этому и высланная следом фотография, где она была изображена в бикини с вываливающимися из лифчика сиськами и ползущей по линии прибоя на четвереньках, то я честно написал бы ей всю правду.
Потому что хотя приходилась она мне не матерью и даже теперь не мачехой, но была она все же человек не злой, когда-то баловала меня и даже иногда покрывала мои озорные проделки, особенно когда я помалкивал и не говорил отцу, кто ей без него звонил по телефону и встречал ее у подъезда.
И я ответил ей коротко, что жив, здоров, белье прачка принесла и беспокоиться ей нечего. Я отправил сообщение и, насвистывая, притопывая (то есть семь, мол, бед – один ответ), поднимался к себе по лестнице.
Котенок, точно поджидая меня, сидел на лестничной площадке. Дверь, по обыкновению, была чуть приоткрыта. Но стоп! Легкий шум – как будто бы кто-то звякнул стаканом о блюдце, потом подвинул стул – донесся до моего слуха. Я быстро взлетел на пол-этажа выше.
Вор был в нашей квартире!..
Затаив дыхание, я насторожился. Прошла минута, другая, три, пять… Вор что-то не торопился. Я слышал его шаги, когда несколько раз он проходил по коридору близ двери. Слышал даже, как он высморкался и кашлянул.
– Тим-там! Тра-ля-ля! Трум! Трум! – долетело до меня из-за двери.
Было очень странно: вор напевал песню. Очевидно, это был бандит смелый, опасный. И я уже заколебался, не лучше ли будет спуститься и крикнуть дяде Николаю, который поливал сейчас из шланга двор. Но вот за дверьми, должно быть с кухни, раздался какой-то глухой шум, оформившийся затем в тихую, но визгливую мелодию. Долго силился я понять, что это такое. Наконец понял: саксофон. Это уже не лезло ни в какие ворота!
Вор, очевидно, собирался исполнить в нашей квартире композицию из репертуара Чарли Паркера.
Я спустился на площадку. Вдруг дверь широко распахнулась, и передо мной оказался низкорослый толстый человек в сером костюме и желтых ботинках.
– Друг мой, – спросил он, – ты из этой, пятнадцатой квартиры?
– Да, – пробормотал я, – из этой.
– Так заходи, сделай милость. Я тебя через окошко еще полчаса тому назад видел, а ты полез наверх и чего-то прячешься.
– Но я не думал, я не знал, зачем вы тут… играете?
– Понимаю! – воскликнул толстяк. – Ты, вероятно, думал, что я жулик, и терпеливо выжидал, как развернется ход событий. Так знай же, что я не вор и не разбойник, а родной брат Валентины, следовательно – твой дядя. А так как, насколько мне известно, Валентина вышла замуж и твоего отца бросила, то, следовательно, я твой бывший дядя. Это будет совершенно точно.
– Она уехала с мужем в Турцию, – ответил я, – и вернется не скоро.
– Боги великие! – огорчился дядя. – Дорогая сестра уехала, так и не дождавшись родного брата! Но она, я надеюсь, предупредила тебя о том, что я приеду?
– Нет, она не предупредила, – ответил я, виновато оглядывая ободранную мной и неприглядную нашу квартиру. – Когда она уезжала, она, должно быть, растерялась, потому что разбила блюдце и в кастрюльку с кофе насыпала соли.
– Узнаю, узнаю беспечное созданье! – укоризненно качнул головой толстяк. – Помню еще, как в далеком детстве она полила однажды кашу вместо масла керосином. Съела и страдала, крошка, ужасно. Но скажи, друг мой, почему это у вас в квартире как-то не того?.. Сарай – не сарай, а как бы апартаменты уездного мелитопольского комиссара после веселого налета махновцев?
– Это не после налета! – растерянно оправдывался я. – Это я сам все посодрал и попрятал в ванную, чтобы не пришли и не обокрали воры.
– Похвально! – одобрил дядя. – Но почему же, в таком случае, парадную дверь ты оставляешь открытой?
На мое счастье, у дяди мелодией «Мы красные кавалеристы…» зазвонил сотовый, он, отойдя в глубь квартиры, ответил, и неприятный этот разговор оборвался.
Бывший мой дядя оказался профессиональным саксофонистом, человеком веселым и энергичным. По его словам, он долго жил в Америке, много выступал чуть ли не во всех странах мира, в знаменитых клубах и на престижных концертных площадках, записывался на самых известных рекорд-лейблах, сотрудничал со всеми знаменитостями джаза, из которых особенно выделял Орнетта Коулмена. Его последователем и ни много ни мало родоначальником советского фри-джаза скромно считал он себя. В общем, дядя оказался знаменитостью.
Мое увлечение музыкой дядя в принципе одобрил, но хард-рок был ему не мил. Примитив, да и вообще чересчур громкая и агрессивная музыка. Дядя непременно пообещал приобщить меня к высокому искусству фриджаза.
За чаем он приказал мне разобрать мой склад в ванной, а также сходить к дворничихе, чтобы она перечистила посуду, вымыла пол и привела квартиру в порядок.
– Неприлично, – объяснил он. – Ко мне могут прийти люди, товарищи по музыкальным проектам, друзья детства, – и вдруг такое безобразие!
После этого он спросил, есть ли у меня деньги. Похвалил за бережливость, дал на расходы тридцатку и ушел до вечера побродить по Москве, которую, как он говорил, не видел уже лет пятьсот.
Я побежал к дворничихе и сказал ей насчет уборки.
– Дядечка приехал! – похвалился я. – Добрый! Теперь мне будет весело.
– И то лучше, – сказала дворничиха. – Виданное ли дело – оставлять квартиру на несмышленого ребенка! Дите – оно дите и есть. Сейчас умное, а отвернулся – смотришь, а оно еще совсем дурак.
– Это которые маленькие – дураки, – обиделся я. – А я уже не маленький.
– Э, милый! Бывает дурак маленький, бывает и большой. Моему Ваське шестнадцатый. Раньше в таку пору женили, а он достал железу, набил серой, пошел на рынок, хлопнул – да вот три недели в больнице отлежал. А с ним еще семеро азербайджанцев. Хорошо еще, только лицо ковырнуло, а глаза не вышибло. Да что я тебе говорю: ты, чай, про это дело лучше моего знаешь!
Я что-то промычал и быстро исчез, потому что в Васькином деле была и моей вины доля.
Ловко и охотно помогал я дворничихе убирать квартиру. К вечеру стало у нас чисто, прохладно, уютно. Я постлал на стол новую скатерть с бахромой, сбегал на угол, купил за рубль букет полевых цветов и поставил их в синюю вазу.
Потом умылся, надел чистую рубаху и, чтобы скоротать до прихода дяди время, сел набирать на ноутбуке письмо Валентине.
«Дарагая Валя! – писал я, как и она мне, в модном и вышедшем уже далеко за пределы Интернета падонческом стиле. – Приехал твой брат. Он очен веселый, хароший и мне сразу панравилса. Он расказал мне, как ты в децтве ничаяно полила кашу кирасином. Я не удивляюс, што ты ошиблас, но нипанятна, как это ты ийо съела? Или у тибя был насморк?..»
Письмо осталось неоконченным, потому что позвонили и я кинулся в прихожую. Вошел дядя и с ним еще кто-то. Дядя помогал этому человеку нести огромный футляр. В такой мог бы поместиться контрабас.
– Зажги свет! Где выключатель? – командовал дядя. – Сюда, старик, сюда! Не оступись… Здесь ящик… Дай-ка шляпу, я сам повешу… Сам, сам, для друга все сам. Прошу пожаловать! Повернись-ка к свету. Ах, годы!.. Ах, невозвратные годы!.. Но ты еще крепок. Да, да! Ты не качай головой… Ты еще пошумишь, дуб… Пошумишь! Знакомься, Сергей! Это друг моей молодости! Старый партизан-чапаевец. Политкаторжанин. Замечательный музыкант. Новатор. Революционер джаза. Видел бы ты, что он выделывает на своем контрабасе! Много в жизни пострадал. Но, как видишь, орел!.. Коршун!.. Экие глаза! Экие острые, проницательные глаза! Огонь! Фонари! Прожекторы…
Только теперь, на свету, я как следует разглядел дядиного знаменитого товарища. Если по правде сказать, то могучий дуб он мне не напоминал. Орла тоже. Это дядя в порыве добрых чувств перехватил, пожалуй, лишку.
У него была квадратная плешивая голова, на макушке лежал толстый, вероятно полученный в боях шрам. Лицо его было покорябано оспой, а опущенные кончики толстых губ делали лицо его унылым и даже плаксивым.
Он был одет в зеленую диагоналевую гимнастерку, на которой поблескивал орден Трудового Красного Знамени.
Дядя оглядел прибранную квартиру, похвалил за расторопность, и тут взор его упал на ноутбук, где красовалось мое неоконченное письмо к Валентине.
Он пододвинул ноутбук к себе и стал читать…
