Быстро вскочила тогда Валентина. Гневно плюнула, отошла от окна, меня отдернула прочь и, скривя губы, пробормотала:
– Тоже… певец! Пьянчужка. Я вот пожалуюсь на него управдому.
Однако жаловаться управдому на Микешкина было бесполезно. Во-первых, жаловались на него уже сто раз. Во-вторых, пьяный он никого не задевал, а только вопил песни. А в-третьих, в нашем доме жильцы часто без разбора валили и в раковины, и в уборные всякий мусор, из-за чего было много скандалов. А Микешкин всегда безропотно ходил, чинил и чистил, в то время как всякий другой водопроводчик давно бы на его месте плюнул.
«Любовь! – думал я. – Но ведь любви и кругом нашего дома немало. Вот напротив, возле шахты метро, тусуются блатари, и у них, может быть, тоже есть какая-нибудь красивая. А вон в общежитии живут хачики, и у них, наверное, есть тоже. Однако же от любви ихней винтовки не ржавеют, самолеты с неба не падают, а все идет своим чередом, как надо».
Оттого ли, что я долго лежал и думал, оттого ли, что я объелся колбасы и селедки, у меня заболела голова и пересохли губы. И на этот раз я уже сам обрадовался, когда звякнул звонок и ко мне ввалился Юрка.
В одну минуту мы вылетели на улицу. Дальше все пошло колесом. В этот же день я купил у монтера Витьки Чеснокова за семьдесят пять рублей оказавшуюся изрядно поношенной ударную установку «Ямаха». И в этот же день к вечеру на Пушкинской площади Юрка подвел меня к трем задумчивым молодцам-готам, которые терпеливо рассматривали рекламную витрину кино.
– Знакомься, – сказал Юрка, подталкивая меня к мальчишкам. – Это Женя, Петя и Володя, из восемнадцатой школы. Огонь-ребята, и все, как на подбор, сатанисты.
«Огонь-ребята» и сатанисты – Женя, Петя и Володя, – как по команде повернулись в мою сторону, внимательно оглядели меня, и, кажется, я им чем-то не понравился.
– Он парень хороший, – отрекомендовал меня Юрка. – Мы с ним заодно, как братья. Отец в тюрьме, а мачеха – в Турции.
«Огонь-ребята» молча поклонились мне, а я чуть покраснел: «Мог бы, дурак, про отца помолчать, хорош гусь, скажут товарищи». Впрочем, сидящий в тюрьме отец, как стало понятно, уважение вызывал и у сатанистов. По крайней мере, новые товарищи ничего обидного мне на это не сказали, и, посовещавшись, мы все впятером пошли в кино. На «Экзорциста», которого я и так неоднократно видел.
Вернувшись домой, я узнал от дворника дяди Николая, что опять заходил гитарист Павел Барышев и крепко-накрепко наказывал, чтобы я завтра же зашел в нашу полуподвальную каморку при школе, где мы репетировали, так как у него ко мне есть дело.
На следующий день в каморку я все же заскочил. Вместе с Барышевым встретил меня там незнакомый парень, отрекомендованный Павлом как новый наш бас-гитарист. Звали его Матвеем. Прежний, прыщавый и косоглазый, но веселый и общительный Егор Назаревич из коллектива свалил.
Причину его ухода я знал и без объяснений Барышева. Он лишь подтвердил витавшее в воздухе предположение: творческие разногласия. Хард-рок Егор по большому счету не любил, предпочитал новую волну или припопсованный панк и, едва получив предложение от сотрудничавшего с Москонцертом инструментального коллектива, который выступал аккомпаниатором для многочисленных московских звездочек, тут же предложение это принял. По слухам, коллектив собирался обслуживать гастрольное турне по сельским клубам Московской области шестнадцатилетней восходящей звезды «интеллектуального попа» Маруси Синицыной.
Слышал я пару раз эту Марусю. Ничего, шарм есть, но это, пожалуй, все. Рассчитывать со своим убогим репертуаром, ориентированным на недалеких сельских подростков, ей было по большому счету не на что.
В душе, однако, вспыхнула секундная зависть. Все же это была профессиональная работа, за которую платили деньги. Не то что у нас, претенциозная любительщина.
Мысли эти я тут же отогнал, потому что не хотел обижать ими Барышева, которого искренне уважал, а вслух сказал так:
– Эх, ну и гадиной же оказался этот Назаревич! А еще металлистом прикидывался.
Матвей лишь улыбнулся на мои слова, видимо, что-то про себя подумав. Может быть, и то, что и сам он сменил немало групп и далеко не все исполняли они хард-рок, а потому наверняка какие-то горячие головы в других коллективах в сердцах называли его предателем и гадиной.
Павел же лишь едва заметно пожал плечами – мол, скатертью дорога, никого не держим. Заговорил он совсем о другом.
– Слышал, через пару дней в Парке культуры – Фестиваль пролетарского рока?
– Да ты что! – обрадовался я. – Кто выступает?
– Хедлайнерами идут «Назарет» и польский «Бегемот». Сильная команда. Блэк-металл, очень яростный, до костей пробирает. Ну и наши будут: «Ария», «Черный кофе», «Облачный край».
– Непременно пойду! – заверил я всех.
И тут же не преминул похвастаться покупкой ударной установки. Парни покупку одобрили.
– Ну что же, – похлопал меня по спине Барышев, – теперь за барабанщика можно не волноваться.
Вскоре мы прямо так, в усеченном составе – отсутствовал ритм-гитарист Володя Суханычев – приступили к репетиции. Программа, с которой «Серебряный четверг» готовился выступить на ближайших школьных танцах, коим произойти предстояло в первых числах сентября, сразу же после начала нового учебного года, состояла из классических хитов англо-американских групп и нескольких песен на русском самого Барышева. Из-за них он особенно нервничал, так как сомневался в своих композиторских талантах.
После первой же песни Матвей, оказавшийся чудо каким сильным басистом, сделал мне несколько замечаний. Точнее сказать, советов, так как были они высказаны дружелюбно и вежливо.
– Подожди, подожди громыхать, громобой ты наш! – осадил он меня с улыбкой. – Много шума производишь, а толку мало. Ритм не рождается. А Ритм, брат, – я понял, что и он относится к этому понятию с огромным уважением, достойным большой заглавной буквы, – он этого не любит. Ритм – это когда внятно и с чувством. Когда пронизывают тебя насквозь, словно шампуром, и никуда подеваться невозможно, оттого что все в этом Ритме четко и естественно. Оттого, что цепляет он тебя помимо воли. Хорошим Ритмом, Серега, можно и демонов с того света вызывать. Попробуй-ка чуть наискосок сыграть.
– Наискосок? – удивился я. – Это как?
– Наискосок – это значит четко и точно, но в то же время не вполне буквально следуя риффам. Значит, импровизируя. Вот словно течет река, а ты ее вброд переходишь. И идешь не поперек, а чуть по диагонали, потому что так длиннее и кайфа больше. Потому что вода озорно и приятно ноги холодком обжигает, на другом берегу тебя девчонка ждет, а в душе сила ощущается, радость и предвкушение восторга. Дай-ка я тебе покажу.
Он уселся за барабаны и прямо так, «насухо», без всякой инструментальной подкладки выдал изумительнейший ритм. Нет, нет – Ритм! Внутри, там, где треклятые попы отвели место под несуществующую душу, что-то у меня задрожало, задвигалось и стало горячо. Там-та-дата-там, – мне показалось, я чуть-чуть уловил этот принцип «наискосок».
Я попробовал. Сначала не шло, не получалось наискосок, но где-то на третьей песне – а была это юфовская заводная и дерзкая Can You Roll Her, – наискосок получилось. Вот именно так, как Матвей говорил: и с кайфом, и с девчонкой на другом берегу, и с предвкушением восторга.
– Хороший парень, – кивнул Матвей Барышеву, который, сказать по правде, еще сомневался во мне. – Толк будет. Покорится ему Ритм.
Воодушевленный похвалой, я и дома принялся закреплять успех, приоткрывая дверцу в окутанную призрачной дымкой страну Величественного Ритма. Старенькая «Ямаха» терпела все издевательства над собой. Я почувствовал, что она становится моей верной подругой. А отец-Прометей – я так и видел это – терзаемый стервятниками, все же улыбался мне, сжимая могучие кулаки, и гадкие птицы, чувствуя его непоколебимость, испуганно и истерично голосили над одинокой черной скалой с прикованным к ней пленником, гордым и благородным человеком.
Закончилось все тем, что в первом часу ночи ошалевшие от грохота соседи принялись стучать и в стены, и в пол, и в потолок, и этот отнюдь не выдающийся ритм принудил меня таки к прекращению домашней репетиции. Спать я ложился удовлетворенным: Ритм открывал мне свои тайны.
Но тут беда пришла.
Как там на калькуляторе прикидывал хитрый гот Юрка: кило да полкило – это его дело, но деньги, которых и так осталось мало, таяли с быстротой совсем непонятной.
С утра начинал я экономить. Пил жидкий чай, съедал только одну булочку и жадничал на каждом куске сахару. Но зато к обеду, подгоняемый голодом, накупал я наспех совсем не то, что было надо. Спешил, торопился, проливал, портил. Потом от страха, что много истратил, ел без аппетита и наконец, злой, полуголодный, махнув на все рукой, мчался покупать мороженое. А потом в тоске слонялся без дела, ожидая наступления вечера, чтобы умчаться на метро в Сокольники.
