– Пустое, Нина! Я рад. Постой-ка, я куплю вот это…
Отражая бесчисленные огни, сверкая и вздрагивая, подплыла к нашему столику огромная связка разноцветных шаров. Я выбрал Нине голубой, себе – красный, и мы вышли на площадку перед сценой. Да и все повскакали, ожидая выступления главных звезд фестиваля, всенародно любимой, отмеченной наградами советского правительства, в числе которых были орден Ленина и орден Дружбы народов, шотландской группы «Назарет».
Крепко держась за руки, мы стояли в толпе. Легкие упругие шары болтались и хлопали над головами. На сцену, приветствуемые одобрительным гулом, вывалились шотландцы. Зазвучала музыка, и Дэн Маккаферти запел безумно любимую мной You’re The Violin, которая как нельзя кстати подходила к моменту нашего с Ниной взаимного обожания.
Вдруг свет погас, померкли луна и звезды, потому что перед сценой ударил залп, и тысяча стремительных ракет умчалась и затанцевала в небе. Пиротехника буйствовала!
– Когда я буду большая, – задумчиво сказала Нина, – я тоже что-нибудь такое сделаю.
– Какое?
– Не знаю! Может быть, куда-нибудь полечу. Стану порноактрисой или разукрашу себя с головы до ног татуировками. Или, может быть, будет война, и я пойду в снайперы. Смотри, Сережа, огонь! Ты любишь огонь? Тогда ты будешь командиром батареи. Ого, берегитесь!.. Смотри, Сережа! Огонь… огонь… и еще огонь!
«Словно на Землю вернулся Прометей и раздал живительный Огонь людям», – подумал я.
– Что ты бормочешь, глупая! – засмеялся. – Ну хорошо, я буду командиром батареи, а потом я буду тяжело ранен…
– Но ты же выздоровеешь, – уверенно подсказала Нина.
– Да, я выздоровею, а потом вместе с Прометеем мы…
– С Прометеем? – Нина улыбнулась.
Я смутился. Черт, вот всегда так! Что на уме, то и на языке.
– Посмотри, – поспешно взглянул я вверх, – наши шары над головой запутались.
Я вынул нож, обрезал концы бечевок и взял оба шара в руки.
– Гляди, Нина: голубой шар – это ты, красный – это я. Раз, два… полетели!..
Шары вздрогнули и рванулись к огненному небу. Толпа в едином порыве раскачивалась в такт музыке и подпевала словам назаретовской Hair Of The Dog.
– Не жалей, – сказал я, – им там хорошо будет. Смотри, Нина, ты летишь, а я тебя догоняю. Вот догнал!
– Но ты сейчас зацепишься за антенну! Правее лети, глупый, правее! Сережа! Почему это я лечу прямо, а ты все крутишься да крутишься?
– Ничего не кручусь. Это ты сама вертишься и все куда-то от меня вбок да вбок. Вот погоди, нарвешься на ракету и сгоришь. Ага, испугалась?!
Небо еще раз ослепительно вспыхнуло, и нам хорошо было видно, как два наших шарика дружно мчались в заоблачную высь…
Ракеты погасли. Стало темно. Потом зажглись огни сотен зажигалок, и при их свете мы увидали совсем неподалеку от нас сестру Нины Зинаиду и всю их компанию.
Пора было расставаться.
– Нина, – спросил я медленно и обдумывая каждое слово, – можно я изредка буду тебе звонить?
– Звони! – сказала она. – Доставай сотовый, я продиктую тебе мой номер. У меня теперь новый, недавно симку сменила.
Я набрал цифры и сохранил их в памяти телефона.
– Нина, – спросил я, – а может быть, у тебя уже кто-то есть? Может, нам даже не стоит начинать?
– Вообще-то есть, – тихо ответила Нина, не глядя на меня. – Но ты все равно звони, мало ли как там сложится.
Вот она попрощалась, побежала к сестре и какому-то расфуфыренному франту в строгом костюме явно из юных комсомольских лидеров, и, по-видимому, между ними сейчас же вспыхнул спор: кто от кого потерялся. Потом, обнявшись с ним, они пошли по аллее к выходу. Сверкнули еще раз золотые звездочки на ее черном платье, и она исчезла.
…Ей тогда было тринадцать – четырнадцатый, и она училась в шестом классе двадцать четвертой школы.
Ее отец, Платон Половцев, инженер, был старым другом моего отца, гитаристом в его армейском ансамбле.
Когда отца арестовали, он сначала не хотел этому верить. Звонил нам по телефону и обнадеживал, что все это, наверное, ошибка.
Когда же выяснилось, что никакой ошибки нет, он помрачнел, снял, говорят, со своего стола фотографию, где, опираясь на гитарные грифы, стояли они с отцом возле развалин какого-то польского замка, и что-то перестал к нам звонить и ходить с Ниной в гости. Да, он не любил Валентину. И он осуждал отца. Я не сержусь на него. Он прямой, высокий, с потертым орденом на полувоенном френче.
Слава его скромна и высока.
Он дорожил своим честным именем, которое пронес через нужду, войны, революцию…
И на что ему была нужна дружба с ворами!
Во дворе мне сказали, что прачка приходила два раза. Белье оставила у дворника, дяди Николая, а за деньгами (пятнадцать рублей) придет завтра после обеда.
Я хотел поставить чайник – воды в кране не было. Хлеба тоже, денег тоже. Но мне на все наплевать было в этот вечер. Не будет мне в жизни счастья, думал я. Нина достанется другому, отец-Прометей не вернется. Надеяться не на что. Я бухнулся в постель и, не раздеваясь, заснул крепко.
Утром как будто кто-то подошел и сильно тряхнул мою кровать. Я вскочил – никого не было. Это будила меня моя беда. Нужно было где-то доставать денег. Но где? Что я, рабочий, служащий или хотя бы дворник, как дядя Николай, который, глядишь, тому дров наколол, тому ведро вынес, тому ковер вытряхнул?..
Однако, зажмурив глаза, я упорно твердил только одно: «Достать, достать… все равно достать!»
Но где?
И сразу же подумалось: «А что же такое, если не деньги, лежит в запертом ящике письменного стола?»
Конечно, догадливая Валентина не все взяла с собой в Турцию, а наверное, часть оставила дома, для того чтобы осталось на первые расходы по возвращении. Тогда будет все хорошо. Тогда я подберу ключ, возьму тридцатку, не больше, отдам деньги прачке, а на остаток буду жить скромно и тихо, дожидаясь того времени, когда вернется мачеха.
Ну до чего же все просто и замечательно!
Но так как, конечно, ничего замечательного в том, чтобы лезть за деньгами в чужой ящик, не было, то остатки совести, которые слабо барахтались где-то в моем сердце, подняли тихий шум и вой. Я же грозно прикрикнул на них и опрометью бросился к дворнику, дяде Николаю, доставать напильник.
– Зачем тебе напильник? – недоверчиво спросил дворник. – Все хулиганство! Вечор тоже мальчишка из шестнадцатой квартиры попросил отвертку, а сам, чертяка, чужой ящик для писем развинтил, котенка туда сунул, да и заделал обратно. Жиличка пошла газеты вынимать, а котенок орет, мяучит. Газету исцарапал, нагадил да полтелеграммы изодрал от страха. Насилу разобрали. Не то в телеграмме «развожусь», не то «не развожусь», не то «разводиться не хочу, но другую завел».
– Мне, дядя Николай, такими глупостями заниматься некогда, – сказал я. – У меня айпод сломался. Ну вот… там подточить надо.
– То-то, глупостями не заниматься! Что это к нам во двор этот прощелыга Юрка зачастил? Ты, парень, смотри! Тут хорошего дела не будет. Возьми напильник в ящике. Да белье захвати. Вон за шкафом узел. Прачка в обед за деньгами прийти обещалась. Отец-то ничего не пишет?
– Пишет! – схватив напильник и взваливая на плечи узел, ответил я. – Он, дядя Николай, все что-то там взрывает… грохает… со стервятниками борется… Я, дядя Николай, расскажу потом, а сейчас некогда.
Отовсюду, где только мог, я собрал старые ключи и, отложив два, взялся за дело.
Работал я долго и упрямо. Испортил один ключ, принялся за второй. Изредка только отрывался, чтобы напиться из-под крана. Пот выступал на лбу, пальцы были исцарапаны, измазаны опилками и ржавчиной. Я прикладывал глаз к замочной скважине, ползал на коленях, освещал ее огнем спички, смазывал замок из масленки от швейной машины, но он упирался, как заколдованный. И вдруг – крак! И я почувствовал, как ключ туго, со скрежетом, но все же поворачивается.
Я остановился перевести дух. Отодвинул табуретку, собрал и выбросил в ведро мусор, опилки, сполоснул грязные, замасленные руки и только тогда вернулся к ящику.
Дзинь! Готово! Выдернул ящик, приподнял газетную бумагу и увидел черный, тускло поблескивающий от смазки боевой браунинг.
Я вынул его – он был холодный, будто только что с ледника. На левой половине его рубчатой рукоятки небольшой кусочек был выщерблен. Я вынул обойму; в ней было шесть патронов, седьмого недоставало.
Я положил браунинг на полотенце и стал перерывать ящик. Никаких денег там не было.
Злоба и отчаяние охватили меня разом. Полдня я старался, бился, потратил столько драгоценного времени – и нашел совсем не то, что мне было надо.
Я сунул браунинг на прежнее место, закрыл газетой и задвинул ящик.
Новое дело! В обратную сторону ключ не поворачивался, и замок не закрывался. Мало того! Вынуть ключ из скважины было теперь невозможно, и он торчал, бросаясь в глаза сразу же от дверей. Я вставил в ушко ключа напильник и стал, как рычагом, надавливать. Кажется, поддается! Крак – и ушко сломалось; теперь еще хуже! Из замочной скважины торчал острый безобразный обломок.
