— Катарина Редди, — ухает филин, — суд по делам материнства обвиняет вас в том, что вы бросили больного ребенка в Лондоне ради командировки в Соединенные Штаты Америки. Что можете сказать в свою защиту?
Боже, только не это.
— Я действительно оставила Эмили дома с температурой, ваша честь, но, видите ли, если бы я за сутки до презентации отказалась ее проводить, «Эдвин Морган Форстер» больше никогда не поручил бы мне ни одной крупной сделки.
— Мать, которая бросает больного ребенка. Что это за мать? — Во взгляде судьи не больше сочувствия, чем в каменной глыбе.
— Да, я бросила, но…
— Говорите громче!
— Я бросила Эмили, ваша честь, но я ведь знала, что за ней есть уход, она пьет антибиотики. А я звонила каждый день. И еще я собираюсь устроить на ее день рождения праздник на воде и… Честное слово, я понимаю, что матери должны быть идеалом для дочерей, и… Я очень, очень ее люблю!
— Миссис Шетток. — Прокурор поднимается и тычет в обвиняемую пальцем. — Суду известно ваше признание коллеге, некоей мисс Кэндис Стрэттон, о том, что, вернувшись на работу после трех дней каникул, вы испытали «облегчение, почти как после оргазма». Что можете сказать по этому поводу?
Женщина смеется. Безрадостно. Горько.
— Какая невообразимая несправедливость! Разумеется, приятно побыть там, где тебя не дергают ежеминутно за юбку и не кричат: «Мам, какать!» Не стану этого отрицать. Коллеги по крайней мере понимают, что ты занята, и не просят печенье, конфету или подтянуть трусы. Да, я вздохнула свободнее. По-вашему, у меня не было такого права? Что ж, значит, я виновна.
— Вы сказали — виновна? — оживляется судья.
— Прошу, однако, принять во внимание, — продолжает мать, — что на побережье в Уэльсе я выстроила три замка из песка и позволила Эмили сделать мне прическу, напихав в волосы обломки крабьего панциря, которые «понарошку» сходили у нее за «русалкины украшения». Я пела песни и готовила сэндвичи, каждый день двух разных видов, хотя они все равно ели одни чипсы…
— Миссис Шетток, не отвлекайтесь от сути обвинений, — гудит судья. — Вы признаете себя виновной или нет? Развлечения на морском берегу суд по делам материнства не интересуют.
Женщина склоняет голову набок, и в ее глазах загораются озорные, чуть ли не мятежные огоньки.
— А как насчет суда по делам отцовства? Есть такой? Глупый вопрос, понимаю. Трудно представить, сколько времени уйдет на то, чтобы разобрать завалы исков. Две тысячи лет папаши предпочитают после работы кружку-другую-третью пива, и им плевать, что детишки дома не дождутся вечерней сказки.
— Тишина! Тишина в зале, я сказал! Если вы будете продолжать в том же духе, миссис Шетток, я отправлю вас в камеру.
— Неужели? В кои-то веки высплюсь.
Судья с грохотом опускает молоток на стол. Он на глазах вырастает, старческое лицо наливается кровью. А женщина съеживается, с каждой минутой становясь все меньше, меньше… Ростом не выше куклы Барби, она вскарабкивается на скамью подсудимых и с риском для жизни балансирует на самом краю.
— Хотите знать правду? — рвется из нее вопль. — Ладно, получайте свою правду! Да, виновна. Патологически, психически, возмутительно виновна! Теперь можно идти? Господи, вы хоть знаете, который час?!
5
Любовь, ложь, раздумья
Вы можете почуять предательство любимого? Уверена, что Ричард может. Он не отходит от меня ни на шаг с той минуты, как я переступила порог дома. Сидит на краю ванны, пока я смываю чужеземную пыль, просит разрешить потереть спинку, рассыпает комплименты насчет прически, которую видит вот уж года три. И все смотрит, смотрит. Словно пытается разгадать, что же не так. А встретив мой взгляд, отводит глаза. Мы впервые в жизни смущаемся в присутствии друг друга. Мы ведем себя как благовоспитанные незнакомцы на вечеринке… незнакомцы, которые в конце июля отметят семь лет свадьбы.
Пока Ричард запирает на ночь входную дверь, я прыгаю в кровать и изображаю глубокий сон утомленной труженицы. Непременный секс после разлуки сейчас не для меня. Я еще долго лежу рядом с мужем, не в силах уснуть от мельтешения кадров под опущенными веками: хлеб, рисовый пудинг, улыбка Джека, сэндвич с тунцом, суммы фондов, яблочный сок, поцелуй с американским привкусом, огурцы, формочки для бланманже.
На рассвете, когда наверху уже ворочаются дети, а для нас все же наступает время любви, я чувствую в Ричарде непривычный напор, словно мой муж решил опять застолбить участок: доказать свои законные права. Впрочем, я не возражаю. Я даже рада требованиям. Все не так страшно, как осваивать чужие земли с их странными обычаями и незнакомыми символами.
Ричард еще не успел отдышаться и лежит на мне пластом, когда дети с визгами влетают в спальню. При виде вернувшейся мамочки глаза Эмили вспыхивают радостью, но радость тут же сменяется отелловским грозным взором. Бен от восторга заливается слезами и плюхается на попку в памперсной подушке. Через минуту оба оказываются на кровати — Эмили верхом у Ричарда на груди, Бен на моей, еще влажной от пыла его папочки.
— Га-ки. — Бен тычет пальчиком мне в глаз.
— Глазки. Вот умница.
— Но-ик.
— Носик, мой золотой, верно. Ты учил слова, пока мамочки не было?
Пальчик спускается ниже. Ричард отводит его руку.
— А это, молодой человек, называется грудь, с которой твоей мамочке, чтоб ты знал, очень повезло.
— Мамуля точно такая, как я, правда? — надувает губы Эмили и тоже седлает меня, сдвинув брата на живот.
— Я! — восторженно вопит Бен.
— Я, я, я! — верещат оба, слабея от смеха, и их мать уже не видна под собственной плотью и кровью.
Если у женщины есть ребенок, она, можно сказать, уже изменила мужу. Новая любовь так захватывает, что на долю прежней остается терпеливое ожидание и надежда ухватить крохи, которые не склюет маленький агрессор. Второму ребенку достается еще больше любви. Странно, как первая страсть вообще выживает. Чаще она гибнет в начальные, самые трудные месяцы.
Вернувшись домой из командировки, я клянусь себе, что это в последний раз, но мечта о размеренной жизни и работе, которая не будет отражаться на детях, понятно, так и остается ненаучной фантастикой.
Я нужна Эмили и Бену, они хотят, чтобы я всегда была рядом. Нет, Ричарда они очень любят, просто обожают, только Ричард для них — партнер по играм, собрат по приключениям. Я же совсем другое дело. Если папочка — океан, то мамочка — тихая гавань, прибежище, где они могут набраться сил и мужества для путешествий все дальше и дальше. Но я-то знаю, что пристань из меня так себе. Когда на душе совсем паршиво, я кажусь сама себе кораблем в ночи, а дети — чайками, провожающими корабль жалобными криками.
И тогда я опять беру калькулятор и по новой считаю. Предположим, я бросаю работу. Можно продать дом, избавиться от закладной и ссуды на реконструкцию, которая камнем повисла на шее, когда мы обнаружили катастрофическую усадку здания. («Фундамент менять надо, хозяйка», — посоветовал один из рабочих. А то я не знаю.) Затем переехать в пригород, купить дом с хорошим садиком, лелеять надежду, что Ричарду будут подбрасывать контракты, а мне поискать что-нибудь на неполный рабочий день. Отпуска за границей отставить, об излишествах забыть, жизнь эконом-класса.
Бывает, я сама умиляюсь образу идеальной домохозяйки, которая могла бы из меня получиться. Но тут же вспоминаю, каково жить без средств, и леденею от страха. Деньги мне нужны, как печень или легкие. А день за днем, которые ты проживаешь вместе с детьми? Дети совершенно ненасытны. Их требованиям нет конца, и тебе приходится отдавать им всю себя. Где взять силы для такого самопожертвования? Женщины, которые на это способны, приводят меня в восхищение, но чтобы самой… Жуть берет, как представлю. Вслух я никогда не признаюсь, но про себя считаю, что бросить работу — значит пропасть. В прямом смысле. По сути, почтовые отделения Британии должны пестреть снимками с надписью «Разыскивается». Снимками женщин, пропавших в своих детях на веки вечные. Так что пока мои собственные дети скачут на мне с воплями «Я!», их мама беззвучно твердит: «Я, я, я».
07.42
Проще свихнуться, чем из этого дома выйти. Эмили по очереди отвергает все три предложенных наряда. Похоже, в фаворе нынче желтый цвет.
— Дорогая, у тебя ведь вся одежда розовая.
— Розовый для дурочек.
— Ну давай наденем юбочку, моя девочка. Посмотри, какая красивая у тебя юбочка.
Отпихивает:
— Не хочу розовую! Ненавижу розовое.
— Не смей разговаривать со мной в таком тоне, Эмили Шетток. Тебе скоро шесть лет будет или два годика?
— Так некрасиво говорить, мам.
Ну и что прикажете делать с ребенком, который в один момент превращается из бандитствующего элемента в чопорную старую деву? По дороге к выходу кричу Ричарду, чтобы вызвал мастера наладить посудомоечную машину. Поле я уже вручила список необходимых покупок и всю наличность из кармана. У самой двери меня догоняет плач Эмили. Дочь стоит у подножия лестницы и выглядит не маленькой фурией, а просто несчастной, обиженной девочкой. Моя злость тут же испаряется. Возвращаюсь, беру Эм на руки, сначала сняв пиджак — сопли на нем не смотрятся.
